«Юмор повторения» лежит и в основе приема, который можно назвать переносом комической ситуации. Такое нередко бывает в жизни: рассказали нам какой-то смешной случай — мы посмеялись; а потом стоит напомнить о какой-то подробности, с этим случаем связанной, и мы уже смеемся, потому что по этой подробности мысленно восстанавливаем всю комическую сценку.

Вот, скажем, Дениска самого высокого мнения о своих вокальных способностях, потому что он искренне считает: в пении самое главное — громкость. В рассказе «Слава Ивана Козловского» это приводит к публичному конфузу для Дениски: Борис Сергеевич играл одно, а Дениска, хотя и очень громко, «пел немножко по-другому…» Сам он, однако, не замечает этого конфуза и вполне искренне недоумевает, почему при таком громком пении получил только тройку… Но мы-то, читатели, прекрасно заметили и запомнили это, и всякий раз, когда Дениска с гордостью начинает говорить о своем пении («Я хорошо пою, громко!»), мы тут же начинаем смеяться.

Вот и в рассказе «Где это видано, где это слыхано…», когда Борис Сергеевич замечает, что «Дениска поет не очень-то верно», сам Дениска тут же возражает: «Зато громко». И мы, конечно, смеемся…

Но главная пружина комического в «Денискиных рассказах» кроется в разнице восприятия одних и тех же событий ребенком-рассказчиком (Дениской) и читателями. И чем эта разница резче, тем ярче комический эффект, возникающий в процессе его рассказа. Не понимая смысла ситуации, Дениска смеется часто не над тем, над чем бы следовало смеяться, или, напротив, смеется там, где делать этого вовсе не следовало. Примечателен в этом смысле рассказ «Гусиное горло», где — единственный раз во всей книге! — разгорается ссора между Денискиными родителями.

В этом рассказе Дениска собирается к Мишке на день рождения, готовя ему «царский подарок» — гусиное горло; а пока собирается, мама дает ему указания, как вести себя за столом, причем слегка задевает и папу: оказывается, он по этой части тоже небезупречен…

И вдруг папа высказывает давнюю обиду:

«— А как ты думаешь, Дениска, — папа взял меня за плечо и повернул к себе, — как ты думаешь, — он даже повысил голос, — если у тебя собрались гости и вдруг один надумал уходить? Как ты думаешь, должна хозяйка дома провожать его до дверей и стоять с ним в коридоре чуть не двадцать минут?»

Мама это услышала и попыталась снова перевести разговор в сферу правил вежливости:

«— Если я его проводила, значит, так было нужно. Чем больше внимания гостям, тем, безусловно, лучше.

Тут папа рассмеялся. Как из песни про блоху:

— Ха-ха-ха-ха-ха! Ха-хаха-ха-ха! А я думаю, что он не сдохнет, если она не проводит его! Ха-хаха-ха-ха!

Папа вдруг взъерошил волосы и стал ходить туда-сюда по комнате, как лев по клетке. И глаза у него все время вращались, теперь он смеялся с каким-то рывком: Ха-ха! Ррр!!! Ха-ха! Рр! Глядя на него, я тоже расхохотался:

— Конечно, не сдохнет! Ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Тут случилось чудо. Мама встала, взяла со стола чашку, вышла на середку комнаты и аккуратно бросила эту чашку об пол. Чашка разлетелась на тысячу кусочков. Я сказал:

— Ты что, мама? Ты это зачем?

А папа вскочил:

— Ничего, ничего. Это к счастью! Ну, давай, Дениска, собирайся. Иди к Мишке, а то опоздаешь! Нехорошо опаздывать на день рождения!»

Как вы догадываетесь, на сей раз нашего симпатичного рассказчика просто-напросто выставили за дверь. Родители не сочли для него полезным участие в такой сцене…

Обратите внимание на слово «чудо», употребленное Дениской: мальчик явно впервые наблюдает такую сцену. Не ведая ни смысла ее, ни причин, Дениска описывает ее механически, чисто внешне: в неожиданных для него действиях родителей он не видит ни логики, ни связи.

Такого рода изображение действительности — в бессвязном, неосмысленном виде — называется остранением (от слова «странный»). Такое изображение почти всегда таит в себе нечто комическое, и потому приемом этим чаще всего пользуются юмористы. Хотя вообще-то остраненное изображение действительности можно встретить и у самых серьезных писателей, вплоть до Льва Толстого, который именно с помощью остранения передал ощущения юной Наташи Ростовой, впервые столкнувшейся с искусственным, условным миром оперной сцены: «…Справа и слева вышло много людей в черных мантиях. Люди стали махать руками, а в руках у них было что-то вроде кинжалов; потом прибежали еще какие-то люди и стали тащить прочь ту девицу, которая была прежде в белом, а теперь в голубом платье. Они не утащили ее сразу, а долго с ней пели, а потом уже ее утащили, и за кулисами ударили три раза во что-то железное, и все стали на колена и запели молитву». Сам по себе текст и здесь довольно комичен, однако используется он Толстым в целях отнюдь не увеселительных.

Не надо думать, что остранение применяется только в художественной прозе; приемом этим успешно пользуются и поэты. С особым искусством применял его замечательный советский поэт Даниил Хармс, причем не только в стихах, но и в своих, почти всегда шутливых, письмах. Охотно пользовался этим приемом и Гайдар, когда случалось ему писать письма малышам. «Я вчера ходил в лес, — сообщает он девочкам пяти и семи лет, дочерям писательницы А. Я. Трофимовой. — Медведя, волка и лисицу не видел, но зато видал на заборе живого воробья.

У нас здесь живут люди с двумя ушами. По ночам они ложатся спать, а днем их кормят сырыми яблоками, вареной картошкой и жареным мясом. Мыши здесь ночью не ходят, потому что все заперто…»

Что же касается Драгунского, то ему не раз приходится прибегать к остранению. И понятно, почему приходится: ведь главное в жизни его Дениски — это освоение мира, в котором мальчик то и дело открывает что-то новое, неизведанное. А новое с непривычки всегда выглядит странным. Прием здесь, таким образом, не самоцель — он вызван особенностями изображаемого героя.

Возвращаясь к сцене семейной ссоры, свидетелем которой стал Дениска, можно сказать, что в данном случае, прибегая к остранению, писатель рассчитывал, видимо, и на комический эффект. Однако при этом он ничуть не нарушает жизненной правды: психологически Дениска ведет себя в этой сцене (как и во всех остальных, впрочем) абсолютно естественно. Он ведь в самом деле ничего не смыслит в происходящем, а потому и не может связать странные для него действия родителей в единую логическую цепь.

В зависимости от возраста читателей смех над Дениской возникает по разным причинам. Дети смеются над ним потому, что на его примере видят собственные ошибки и промахи (человеку вообще свойственно смеяться над чужими ошибками и промахами, а детям и подавно). Взрослых же смешит Денискина наивность и непосредственность, смешит его система ценностей, по которой светлячок или гусиное горло оказываются важнее вещей куда более значительных. Редко кто из взрослых удержится от улыбки, услыхав восторженное восклицание мальчишки: «Мама, кричи ура! На Арбате белых мышей дают!» («Живой уголок»).

Но в рассказах грустных взрослые смеются над Дениской уже далеко не безоглядно. Потому что юмор, возникающий здесь, таит в себе не только улыбку, но и поэзию. Вроде бы случайно брошенные Дениской сравнения, комментарии, характеристики вдруг обретают крылья, оказываются чуть не выше того, что могло бы прийти в голову взрослому поэту.

«Это были птички амадины. Маленькие-маленькие белые снежки с блестящими клюквенными клювиками величиной с полпальца. Откуда они взялись? Они, наверное, нападали с неба. Они, наверное, были осадки, а потом ожили, вышли из сугробов и давай летать-гулять по нашим дворам и переулкам перед окнами, и, наконец, впорхнули в этот павильон, и теперь устали и сидят каждая в своем домике, отдыхают. А люди стоят перед ними целыми толпами, молча и недвижно, и любят их изо всех сил» («Белые амадины»).