— Ведущим — согласна, — ответила мама».
А на «объявлялу» еще не известно, согласилась бы она или нет. Скорее всего, нет: только что обидели ее сына, а тут еще и объявлялой каким-то приглашают…
В хоре, кроме нашего Миши, было еще два. Но он заметил, что Виктор Макарович называет их просто Мишами, а его — Мишенькой. И чутким сердцем угадал, почему: «Может быть, потому, что только я один во всем хоре не пел, и он хотел своей нежностью как-то сгладить этот мой недостаток».
Над чем смеется Алексин?
«Детскость» взрослого человека и «взрослость» человека растущего — две важные темы творчества Алексина. Здесь источник многих его сюжетов и здесь же родник его юмора.
Над чем, по преимуществу, смеется писатель?
Едко, саркастично смеется он над излишней взрослой «упорядоченностью», переходящей в непорядочность, а заодно и над теми детьми, которые завтра обещают стать очень неприятными взрослыми.
Он вышучивает и высмеивает привычку взрослых и подражающих им детей к шаблонному, стереотипному мышлению и преклонению перед дутыми авторитетами.
Наконец, он добродушно, а порою трогательно, посмеивается над теми из юных героев, которые хотя и выдержали экзамен на духовную зрелость, но все же слегка переоценивают меру своей «взрослости».
Сейчас мы и рассмотрим именно эти случаи более подробно. Хотя есть, разумеется, у писателя и другие импульсы для поощрения или осуждения смехом.
Идеальные родители
«…Мои родители были очень добросовестными людьми: если кто-нибудь запевал, они сразу подхватывали и не шевелили беззвучно губами, как это делают некоторые, а громко и внятно пели всю песню от первого до последнего куплета; ну, а если фотограф просил их улыбнуться, всего-навсего улыбнуться, они хохотали так, будто смотрели кинокомедию».
Да, всё в жизни они делали как бы с перевыполнением. И это никого не раздражало, потому что все у них получалось естественно, словно бы иначе и быть не могло.
«…На душе у меня было легко и беспечно… И какие бы ни случались неприятности, я быстро успокаивался — любая неприятность казалась ерундой в сравнении с главным: у меня лучшие в мире родители!»
Если бы это говорил Карлсон, который живет на крыше, мы не придали бы значения таким восторгам: у него, как известно, все самое лучшее в мире. Но в том-то и дело, что говорит это обыкновенный мальчик Сережа Емельянов — герой повести Алексина «А тем временем где-то…». И тут уж мы сами не можем не восхититься: вот она, образцовая семья! А еще говорят, что идеальных семей не бывает…
Правда, при внимательном рассмотрении, а верней, прослушивании этого восторженного монолога в голосе рассказчика чувствуется надрыв, слишком уж преувеличенное восхищение. Да точно ли герой восхищается, может, он просто иронизирует? Отложим ответ на некоторое время, а пока последим за дальнейшими событиями.
Правильно, и даже с превышением
Оказывается, мы не узнали еще и половины достоинств супругов Емельяновых: они и отличные производственники, аккуратно делают зарядку, ходят в туристские походы… По роду службы часто бывая в командировках, они ухитряются в это время самостоятельно изучать английский, поочередно друг друга экзаменуя… Нет, в самом деле идеальные, неповторимо идеальные родители, все делающие не просто правильно, а даже с превышением.
Не мудрено, что на фоне таких личностей Сережа с бабушкой явно тускнеют: они нечетко делают зарядку, нечетко сообщают, кто звонил папе или маме по телефону… Сами же родители Сережи главное свое достоинство видят именно в четкости. Тут равняться с ними бессильна даже почта: находясь в командировке, они в порядке строгой очередности отправляют письма домой каждое утро, а почта доставляет эти письма нерегулярно: то утром, то вечером…
Беда не приходит одна
И вот однажды Сережа вынимает из ящика не одно, а сразу два письма. В одном из них незнакомая женщина, подписавшаяся инициалами «Н. Е.», умоляет о помощи: «Мне сейчас очень худо, Сережа. Хуже, чем было в тот мартовский день… Еще тяжелее. Со мной случилась беда. И ты единственный человек, которому я хочу рассказать о ней…»
Мальчик догадывается, что женщина пишет его отцу: он тоже Сергей Емельянов. Но кто она? С бабушкой посоветоваться трудно: «все-таки она была маминой мамой». Но человек же явно в беде, ему надо помочь! И мальчик идет по указанному на конверте адресу…
Дальше — своего рода психологический детектив. Стараясь не быть назойливым, не задавать неосторожных вопросов, Сережа уясняет случившееся. Уясняет — и ужасается.
Женщина, писавшая к его отцу, — его бывшая жена; она его выходила, когда он лежал, тяжело контуженный, после фронта. Только спорт, только железный режим мог его спасти, и Нина Георгиевна — так зовут эту женщину — спасла его спортом и режимом. А он поправился и ушел от нее навсегда.
(Услышав об этом, Сережа подумал об отце: теперь-то он спит богатырским сном и ничего ему не снится. Оно и понятно: сны видят только люди «нечеткие», либо те, у кого нелады с совестью. Отец же его, как видно, к таковым не принадлежал…)
Но это была не последняя беда для доброй Нины Георгиевны. Расставшись с мужем, она усыновила двухлетнего мальчика, потерявшегося в войну. Он прожил у нее тринадцать лет, а теперь отыскались его родители, и он от нее уходит тоже. Об этом-то горе она и пыталась сообщить Сережиному отцу.
Этот мальчик — его звали Шурик — помог Сереже лучше понять собственного отца. Портреты Шурика и Емельянова-старшего недаром висели рядом в этой комнате: они оказались очень похожими людьми.
Отцовский стержень
Когда Сережа снова зашел к Нине Георгиевне, он застал там Шурика. Тот торопливо собирал вещи: ему не хотелось прощаться с приемной матерью! «…Она меня очень любит, — признался он. — И я ее тоже люблю. Хотя она странный человек. Не от мира сего, то есть не от того, в котором мы с тобой проживаем. Добрая очень… И меня бы испортила своей добротой, если бы я не оказывал сопротивления. Это было мне нелегко. — Он вздохнул, словно бы жалея себя за то, что к нему были слишком добры. — У нас даже бывали конфликты. Сейчас, узнав своего отца, я понял, что во мне от рождения — отцовский стержень. Это меня и спасло».
Шурик говорит убежденно, но автор так подает нам его монолог, что в словах его чудится нам ирония. В самом деле, какой, оказывается, недостаток у его матери — «добрая очень…». Чуть не загубила его своей добротой. Не будь у него отцовского стержня, совсем бы пропал, бедняга, от доброты…
Но Шурик вовсе не шутит. Просто он тоже из числа «четких» людей, для которых все в мире делится на разумное и неразумное (вот образец мышления типичного «физика»!). И уж будьте покойны: такой человек не сделает ни единого «неразумного» шага. Разумно ли прощаться с приемной матерью? Безусловно, неразумно: «разговор принесет ей только расстройство. Лучше потом напишу письмо».
Образ Шурика — «человека со стержнем» — обретает порой гротескные черты. Например, когда Сережа замечает, в разгар Шурикиных откровений: «Мне показалось, что Шурик ударил ее тем самым стержнем, который был у него внутри».
Бунт против честности
Историю эту рассказывает уже повзрослевший Сережа: со дня его знакомства с Ниной Георгиевной прошло больше трех лет. Сережа стал взрослым — пока еще не физически, а нравственно: в том самом, «кассилевском» смысле. Теперь у него есть что противопоставить «разумной» отцовской логике.
Отец вычитал где-то и повторяет вроде бы трудно опровержимую мысль: «Жизнь человека — это маршрут от станции Рождение до станции Смерть со многими остановками и событиями в дороге. Надо совершить этот маршрут, не сбиваясь в пути и не выходя из графика».
Но сын уже не тот, что три года назад. И он наносит удар по этой «несокрушимой» логике. «…Есть самолеты и поезда, — мысленно возражает он отцу, — которые совершают маршруты вне графика и вне расписания. Это самолеты и поезда особого назначения (как раз самые важные!): они помогают, они спасают…»
