Ну а в целом — веселое половодье детской игры.
Весь по уставу
Но этот хотя и с сатирическими вкраплениями, а все же довольно добродушный смех относится только к «швамбранской» сфере. Когда же заходит речь о параллельных событиях реального мира (а реальный мир в момент расцвета игры в Швамбранию — это царская Россия накануне революции), в повествование врываются уже серьезные сатирические ноты.
Вот городовой, явившийся под Новый год «проздравить» докторское семейство, а больше затем, чтобы получить рубль, полагающийся ему по такому случаю, «щелкает каблуками и прикладывает руку к козырьку». Ликующий Оська радостно сообщает отцу: «Папа, а нам тут полицейский честь отдал за рубль!» И слышит хохот отца: «Переплатили, переплатили! Полицейская честь и пятака не стоит…».
Картина!
Или другая сцена: Лёля первый день в школе, его еще ни разу не занесли в Кондуит — хранилище всех гимназистских грехов, а инспектор уже пристреливается к новичку: «Постой! Это зачем у тебя на обшлаге пуговицы? Здесь по форме не полагается, значит, нечего и выдумывать.
Он подошел и взял меня за рукав. Потом вынул из кармана какие-то странные щипцы и вмиг отхватил лишние, по уставу не полагающиеся пуговицы».
«Теперь я был весь по уставу», — едко подытоживает рассказчик, фиксируя эту острую, выразительную картину.
Молитвы, молебны, обмороки
Сатирично уже само построение первых, «дореволюционных» глав «Кондуита»: то же неравенство и угнетение, та же несправедливость, какую повседневно ощущают мальчишки, убегающие от нее в свою Швамбранию, царят и во «взрослом» мире. Недаром один из самых ненавистных учителей Покровской мужской гимназии — «скучнейший акцизный чиновник, скрывающийся от мобилизации, Самлыков Геннадий Алексеевич», — вскоре становится офицером и, как раньше гимназистов, допекает теперь солдат на учениях, а те именуют его не иначе, как «сатана треклятая»…
Сатирик не тратит порох по пустякам, он открывает огонь лишь по особо важным, социально опасным целям. Неудивительно, что за каждым сатирическим персонажем стоит явление общественной жизни, а за каждой картиной, вышедшей из-под пера сатирика, — картина жизни общества. Лишний раз убеждаешься в этом, читая «Кондуит и Швамбранию».
«Уроки. Уроки. Уроки. Классные журналы. Кондуит. „Вон из класса!“, „К стенке!“
Молитвы, молебны. Царские дни. Мундиры. Шитая позументом тишина молебнов. Руки по швам. Обмороки от духоты и двухчасового неподвижного стояния.
Сизые шинели. Сизая тоска».
Сказано о гимназии, а читается будто о всей тогдашней России…
Дух времени
С другой стороны, даже в эти сатирические картины порой врывается детская игра, в которой тон опять-таки задает Оська. После манифестации лабазников, прошедших по слободе с портретом царя в честь «славных побед русского оружия», Оська торжественно проносит по двору сиденье от унитаза, где, точно в раме, красуется вырезанный из журнала «Нива» портрет Николая Второго, самодержца всероссийского…
«— Дети, знаете, очень чутко улавливают дух времени, — глубокомысленно твердили взрослые.
Дух времени, очень тяжелый дух, пропитывал все вокруг нас…»
Золотые руки и серебряные ложки
Ни для кого не секрет, что в «Кондуите и Швамбрании» Кассиль изобразил собственное детство (в ранних изданиях этой повести фамилия Кассиль впрямую появлялась на ее страницах). И пристрастие к игре словом, отличающее эту книгу писателя, было вынесено им из детства.
Впрочем, у взрослого Кассиля эта игра усложнилась, принимая чаще всего форму каламбура.
Простейший тип каламбура найдем мы в широко известном стихотворении поэта прошлого века Дмитрия Минаева, которого высоко ценил В. В. Маяковский как большого мастера рифмы. Да Минаев и сам откровенно признавался:
Область рифм — моя стихия,
И легко пишу стихи я;
Без отставки, без отсрочки
Я бегу к строке от строчки,
Даже к финским скалам бурым
Обращаясь с каламбуром.
Это каламбуры откровенные, явные. Такую «игру слов» (самое распространенное определение каламбура) расслышит даже не слишком чуткое ухо.
Чаще, однако, каламбур маскируется — обнаружить его не просто. Это уже не игра слов, а игра значений слов, когда на второе (а то и третье!) значение только намекается. И тут многое зависит уже не от чуткого уха, но и от чувства юмора. Вы можете понять намек и посмеяться, а можете и не понять, тогда вам останется только недоуменно пожимать плечами: над чем смеются другие?!
Лев Кассиль как раз и был мастером каламбура неявного, скрытого — более сложного, зато и более смешного.
Автобиография его называется «Вслух про себя». Вот вам и каламбур! Он в двузначности выражения «про себя», которое можно понять и как «молча», и как «про самого себя». Конечно, мы быстро смекаем, что писатель хочет рассказать про самого себя, и не молча, а вслух. Но пока мы разгадываем эту маленькую загадку, мы успеваем улыбнуться…
От игры слов Кассиль не удержался даже в придуманной им автоэпитафии — надписи на могильном камне: «Он открывал детям страны, которых на свете нет, уча любить ту землю, что была ему дороже всего на свете». Строго говоря, это не каламбур, но по форме оборот каламбурный. Ну а в книгах Кассиля каламбуров просто не счесть. Особенно много их в заголовках и подзаголовках. Один из его рассказов называется «История с географией», где имеется в виду история, случившаяся с географией, вернее, на уроке географии. Другой рассказ называется «История с бородой». Зная выражение «анекдот с бородой», то есть очень старый и даже надоевший, начинаешь думать, что и здесь писатель имеет в виду какую-то очень известную историю. Но нет! Здесь он как раз использует буквальное значение слова.
В романе «Чаша гладиатора» одна из глав называется «Семь пятниц Робинзона». Тут сразу два каламбурных намека: и на известное выражение «семь пятниц на неделе», и на имя слуги Робинзона Пятницы…
В «Кондуите и Швамбрании», этой самой смешной из книг Кассиля, внутренние заголовки буквально пестрят каламбурами: «Во саду ли…» (речь идет о гулянье в Народном саду, но слышится и намек на песенку «Во саду ли, в огороде…»); «Сорванные голоса» (имеются в виду сорванные с дверей звонки, а можно подумать — голоса, сорванные во время пения); «Театр военных действий» («бой» в домашних условиях, где «брат идет на брата»); «Большая перемена» — о перемене в отношениях между гимназистами и «внуками» — учениками Высшего начального училища; «Троетётие» (намек на «троевластие») — момент, когда в доме собрались сразу три тетки рассказчика…
Еще смешнее каламбуры в тексте. Один мы уже приводили — о полицейском, который «честь отдал за рубль». Другой великолепный каламбур появляется, когда Лёля размышляет о людях-мастерах, которые сами не имели вещей, зато умели чинить их: «Когда в нашей квартире засорялась уборная, замок буфета ущемлял ключ или надо было передвинуть пианино, Аннушку посылали вниз, в полуподвал, где жил рабочий железнодорожного депо, просить, чтоб „кто-нибудь“ пришел. „Кто-нибудь“ приходил, и вещи смирялись перед ним: пианино отступало в нужном направлении, канализация прокашливалась и замок отпускал ключ на волю. Мама говорила: „Золотые руки“ — и пересчитывала в буфете серебряные ложки…»
Надеюсь, вы заметили соседство золотых рук и серебряных ложек? Оно-то и создает каламбур, потому что слово «золотые» применено тут в переносном, а «серебряные» — в буквальном смысле…
А какой эффектный, хотя и несколько грубоватый каламбур находим мы все в той же игре в Швамбранию — там, где швамбранского императора осматривает перед уходом на войну «лейб-обер-доктор» (надо ли пояснять, что ни при одном дворе мира такого звания и в помине не было?): «— Ну-с, — говорил лейб-обер-доктор, — как мы живем? Что желудок? Э… стул, то есть трон, был?.. Сколько раз? Дышите!»
