— Превосходство в густоте волос над таким учёным, как Зенон, — последнее утешение для последнего из софистов, — рассмеялся Эпаминонд. — Но расскажи о себе.
— Я побывал в горном Эпире; едва не уничтоженный снежной бурей, перевалил величественный в одеянии своих скалистых отрогов Пинд, и попал в благодатные равнины Фессалии. Долго оставался я в городах орошаемой Пенеем Темпейской долины, особенно Лариссе. Обучал детей, наставлял молодёжь, дискутировал с местными философами. Остался бы там и дальше, но учёные мужи, отчаявшись одолеть меня в диспутах, прибегли к обычному для низких людей способу — навлекли на меня гнев тирана Ясона. Я осуждал его стремление распространить свою власть на всю Фессалию.
— Ясон — добрый друг Пелопида, — вставил Эпаминонд.
— Пусть благородный Пелопид утешится тем, что его приятель — не худший из тиранов. Мне пришлось укрыться в Фарсале, приверженном Спарте. Но неприязнь фарсальских олигархов к Ясону ещё не делала их моими друзьями. Недолго занимался я там врачеванием. Добродетельнейший из граждан Фарсала, Полидамант (Эпаминонд кивнул: наслышан об этом достойном человеке), предупредил, что друзья Спарты точат на меня ножи. Узким Фермопильским проходом, где отвесные склоны гор нависают над морем, ушёл я в Локриду. Триста спартанцев[96], к счастью, не преградили мне путь, и я благополучно — если не считать того, что побывал в лапах разбойников, — прибыл в Навпакт.
— Как же ты освободился? Разбойники в тех местах очень жестоки.
— Главарь решил, что добыча я никудышная, расстроился и велел меня убить. Пришлось запорошить глаза малому, который вёл меня сбрасывать со скалы, порошком из злого индийского перца. Трубочка с этим зельем всегда зашита в складках моего хитона. Лёгкое дуновение в лицо — и даже Геракл надолго выйдет из строя! Так я и ушёл. В Навпакте мне дважды удалось помочь праведным сторонам выиграть судебные процессы. Вознаграждения хватило на путешествие в Сицилию. Около года жил в Сиракузах и чуть не стал приближённым тирана Дионисия. Пришлось бежать — на этот раз от милости повелителя — кстати, самого умного и просвещённого из всех встреченных мною. О, этот человек умеет извлекать пользу из науки!
— Чем же ты привлёк его внимание?
— Сущей безделицей. Дионисий время от времени устраивает соревнования баллистиариев, благодаря чему стены Сиракуз защищены лучшими метательными машинами в Элладе. Забавы ради я принял в нём участие и победил. Это была моя ошибка — тиран тут же предложил строить для него катапульты и баллисты. Но именно в те дни я пришёл к окончательному решению — никогда не создавать больше орудий войны и не делать ничего, что питало бы войну. Дионисий крайне неохотно, но всё же отпустил меня, рассудив, что насилием отпугнёт других учёных, стремящихся к его двору. Корабль доставил меня в Киллену, а оттуда через плодородные низменности Элиды, вдоль северных отрогов горных хребтов, отделяющих Ахайю от суровой Аркадии, через Истм пришёл я в Фивы.
Незамысловатый ужин подходил к концу.
— Достойно удивления, Зенон: ты, умеющий предсказать урожай по расположению звёзд, выразить в числах и линиях будущий храм, крепость или корабль, знакомый с тайнами вавилонских и египетских магов, странствуешь, зарабатывая на жизнь случайным делом в суде или врачеванием. Твоё же место — подле достойного просвещённого правителя или в совете демократического полиса[97]!
— Что ж удивительного? Вот ты, Эпаминонд, стал одним из самых влиятельных людей в Фивах. Но в этом большом и старом доме, жилище твоих предков, я вижу ту же скромную обстановку, что и много лет назад. И тех же двух немолодых слуг — их сил не хватает, чтобы наполнить жизнью эти гостеприимные стены, навести порядок в заросшем саду. Почему ты не окружил себя роскошью и богатством, Эпаминонд?
— Мне это не нужно.
— То государство слабо, где народ живёт в нищете, а начальники — в богатстве.
— Но признайся, далеко не все вожди демократии забывают о себе на службе государству?
— Ты прав. Кто-то ищет богатства, кто-то славы. Я служу отечеству не ради славы, не ради богатства, а из любви к родине и желания увидеть её на вершине почёта и могущества. В этом я вижу свой собственный успех.
— Иными словами, ты сам награждаешь себя — сознанием исполненного долга, границ которому не признаешь. А ведь это — особая форма честолюбия. Самая сильная. Не кажется ли тебе так?
— Вижу, ты готов побить любого софиста его же собственным оружием. Но если и так... что это? Упрёк в честолюбии?
— Прежде всего самому себе, ибо такой, какой ты желаешь видеть свою родину, я хочу видеть всю Элладу, более того, всю Ойкумену, где общее счастье складывается из счастья каждого человека.
И как же можно сделать счастливой всю Ойкумену?
— Через смягчение и улучшение нравов каждого человека. Это главное. Ответь мне, можно ли воспитать одного человека добродетельным и правдивым, способным сострадать другим и помогать им в беде?
— Отчего же нет?
— Следовательно, возможно воспитать и множество.
— Но сил человека не хватит на это!
— Одного — да. Буду счастлив, если оставлю после себя нескольких учеников, способных понести дело дальше в будущее. Не утрачу надежды, даже если этого не случится: останутся мысли, облечённые в слова. Они не умирают — вспомни Сократа[98].
Но это лишь предположения, основанные на вере.
— Не спорю. Но вере, усиленной знанием. Знание же моё таково, что всё, созданное насилием, — зыбко и преходяще, зло же всегда получает наказание — подчас не сразу, но тем более в соответствующей мере и в соответствующее время, замыкаясь в кольцо.
Змея кусает себя за хвост — тебе знаком этот символ египетских жрецов? Они знали это уже тысячи лет назад.
— Многие злые правители благополучно умерли своей смертью.
— Благополучно ли? И потом — их статуи разрушены, имена преданы проклятию — не самое ли тяжкое из воздаяний? Но мне кажется, Эпаминонд, ты уже понял, почему я предпочитаю бродить по дорогам Эллады из города в город, учить людей за плату, достаточную лишь для пропитания, а не помогать одним в схватке с другими?
— Понял. Ведь и мною движет мечта...
Эпаминонд перевёл беседу на виденное учёным во время его странствий; практический ум беотарха интересовали, прежде всего, расстановка политических сил в городах Эллады, борьба различных партий и характеристика правительств.
Зенон умел говорить кратко и ёмко, делая подчас неожиданные, но обоснованные безупречной логикой выводы.
Эпаминонд слушал с неослабевающим интересом, изредка задавая вопросы. Казалось, он забыл о беге времени, и лишь под утро принялся укорять себя, нерадивого хозяина, утомившего ночной беседой усталого странника.
— Тем более, — сказал он, — если ты останешься в Фивах, впереди множество вечеров, подобных этому.
Благодарю, но пробуду здесь недолго. Я намерен совершить путешествие в Лаконию — знаю, что ты думаешь о Спарте, да и тебе известно моё мнение о царящих в ней порядках. Но хотелось бы узнать, что изменилось за прошедшие годы, и друзей пора проведать.
— А не мог бы ты...
— Нет, не проси, Эпаминонд, ради моей любви к тебе. Охотно поделюсь с тобой своими впечатлениями обо всём, что увижу, но не хочу исполнять специальные поручения. Если я не в силах предотвратить войну, то останусь в стороне, предаваясь скорби.
— Мы тоже не желаем войны, но обязаны защитить нашу демократию от Спарты, насаждающей везде, где только может, бесчеловечную тиранию и олигархию.
— Сегодня ты оправдываешь этим поход на города Беотии; что будешь оправдывать завтра? — задумчиво произнёс Зенон.
— Откуда ты знаешь? — вскинул взгляд Эпаминонд.
— В городе я с полудня. Ты проводил смотр «священного отряда» в Кадмее — вещь обычная. Но ведь присутствовала ещё и отборная часть кавалерии? Ближе к вечеру, когда я ждал тебя возле правительственного здания, из обрывков разговора двух чиновников понял, что ты велел заменить упряжки волов быстрыми лошадьми, и не позднее, чем завтра. Конечно, ведь послезавтра — Народное собрание, оно-то и должно одобрить поход, к которому вы тайно готовитесь. Ты двинешься без промедления, так как почти всё сделано заранее. Куда же? Не в дружественную Аттику и не в близкую к Спарте Мегариду — для этого вы ещё недостаточно сильны. Остаются города Беотии, где в последний месяц политические страсти так накалились.
