— Они смогут купить хлеб где-нибудь ещё. Афины после выходки Сфодрия помогают Фивам в открытую.

Агесилай вновь нахмурился. Упоминание Сфодрия прозвучало как скрытый упрёк. Ведь именно он по просьбе своего сына Архидама препятствовал наказанию виновника легкомысленного нападения на афинский порт Пирей!

— Хлеб, даже если он и будет куплен, надо ещё доставить в Фивы... А впрочем, зачем я спорю с тобой? Говори прямо, чего ты хочешь?

— Я думаю, что, если мы не сломим Фивы одним сильным ударом, могуществу Спарты придёт конец. Союзники станут покидать нас, множа число противников. Твоя стратегия, царь Агесилай, преследовала цель истощить врага, и ты прекрасно провёл её.

Несомненно, ты самый искусный и опытный воин Эллады, но всё же скажу — ради будущего Спарты надо избрать стратегию сокрушения. Ибо Спарта, утратив могущество, уже не будет Спартой! К исходу будущей зимы нам следует подготовиться к большому походу, создать осадный парк, а весной — собрать наши гарнизоны, стоящие в других городах, так как будущее значение Спарты определится не в Малой Азии, а в Беотии! Но этого мало. Если мы поставим в строй всех спартиатов, даже гипомейонов, то не наберём и десяти тысяч бойцов. В нашем войске служат периэки. Но для того, чтобы они хорошо сражались, их следует уравнять в гражданских правах со спартиатами!

Взгляд сузившихся глаз Агесилая стал холодным.

— Да, царь, — взволнованно продолжал Эгерсид, — ибо сохранение Спарты важнее сохранения существующих в ней порядков! Ради этого можно даже освободить илотов и дать им права периэков! Мы получим тогда пехоту не хуже афинских пельтасгов. Ведь и раньше в тяжёлые времена их призывали на службу, обещали разные блага — вспомни Брасида[82]. Но потом обещания быстро забывались, на следующий год эфоры вновь объявляли войну илотам, и наши юноши шли на криптии, чтобы учиться убивать!

— Я проводил только ту стратегию, какая была возможна, — старому полководцу невольно передалось волнение Эгерсида, — причём именно потому, что наши войска разбросаны гарнизонами по всей Элладе, обеспечивая верность союзников, невозможно проводить иную. Я понял, почему ты обратился ко мне, Эгерсид. Полагаешь, что военное могущество Спарты нельзя увеличить, не изменив вековые основы её государственного устройства. Но под силу ли это даже могущественному человеку?

Ты знаешь, не цари правят Спартой. Славный Павсаний[83] был царём, имел много заслуг перед отечеством, его имя связывают с победой в многотрудной войне с Афинами. И что же? Приговорён к смерти, по сути, за то, что не одержал очередную победу, бежал и умер в изгнании!

Попытка же изменить государственное устройство вызовет ярость людей влиятельных, облечённых властью, непонимание и злобу других граждан Спарты.

Много ли у тебя друзей и сторонников? Если нет, затея обречена на провал. Если почти столько же, сколько и противников, то ещё хуже, ибо тогда кто-нибудь может попытаться добиться своей цели силой, а это гражданская война. От такого лекарства наша любимая Спарта может просто умереть. Нет, Эгерсид, перемены стоит проводить лишь тогда, когда необходимость в них будет очевидна подавляющему большинству граждан!

Воскликнув, Агесилай вдруг выронил посох, покачнулся и упал на руки едва успевшего подхватить его Эгерсида.

— Нога, — спокойно произнёс царь. Лишь посеревшие губы выдавали его боль.

— Позовите врача, — бросил пентеконтер подскочившему телохранителю и без лишних слов на руках понёс больного к дому местного аристократа, временной резиденции спартанского полководца.

— Я виноват. Прости меня. Быть может, мои слова вызвали твой недуг, — промолвил Эгерсид, укладывая царя на ложе в пышно убранном мегароне.

— Ты ни при чём. Это старая болезнь. Но подумай о сказанном мною.

Агесилай поднял руку, отпуская пентеконтера, а в зал уже торопливо входил, олицетворяя саму озабоченность, весьма известный в высших кругах Мегар врач.

— Здесь больно? А здесь? — принялся он ощупывать на глазах вздувавшуюся голень царственного пациента. Ученики врача взирали на него, как на самого Асклепия[84], собранные тревожным сообщением полемархи — с угрюмой подозрительностью, а хозяин дома — с явным беспокойством.

— Ну вот, — наконец с важным видом произнёс врач, закончив осмотр, — мне всё ясно. В теле царя внезапно лопнула кровеносная жила, в результате чего кровь потекла в здоровую ногу и чрезвычайно раздула её, причиняя боль. Необходимо произвести кровопускание, чтобы спустить эту кровь из ноги. Со временем, да поможет Асклепий, лопнувшая жила зарастёт, и восстановится нормальное кровообращение.

— Ну, так делай, — пробасил один из полемархов. — Но смотри, если ты повредишь здоровью царя...

— Здоровье в руках бессмертных богов, — тут же ответил, словно обращаясь к Олимпу, врач, — я делаю только то, что в силах человека. Пусть принесут чистый медный таз.

Ученики сноровисто приготовили блеснувшие сталью и бронзой хирургические инструменты, омыли и протёрли уксусом ногу больного. Уверенным движением острого лезвия врач сделал точный надрез, тёмная струйка крови звонко ударила о дно таза, она бежала под напором, как вино из нетерпеливо сдавливаемого меха...

Эгерсид в задумчивости шёл к южной окраине Мегар, где, потеснив городскую бедноту в её хижинах, квартировал его пентекостис. Неудача. Агесилай представлялся ему единственным человеком среди правящих кругов Спарты, способным понять необходимость политических перемен, диктуемых суровой военной необходимостью. И ведь он не возражал по существу — нет, старый полководец предостерегал об опасности скоропалительных решений, а особенно — действий, способных привести отечество к упадку и гибели вместо ожидаемого исцеления.

Да, те, кто правит Спартой, могут легко, не нарушая закона, расправиться даже с царём, если он стал им неугоден. Но всё же военный авторитет, политический опыт и житейская мудрость Агесилая так много значат в глазах спартиатов, что его поддержка могла бы способствовать успеху задуманных преобразований. На что же рассчитывать теперь? В любом случае царь будет надолго прикован к постели...

Пентеконтер ощутил толчок — как показалось ему, лёгкий. Но внезапно вышедшая из-за угла девушка была сбита с ног и сидела на камнях мостовой, испуганно глядя на могучего спартиата.

— Ты не ушиблась? — протянул ей руку Эгерсид, помогая подняться.

— Прости мою служанку, господин. Девушка ещё слишком молода, чтобы быть осмотрительной.

Мелодичный, чистый и в то же время проникновенный голос заставил пентеконтера повернуть голову в сторону его обладательницы... Его взгляд встретился со взглядом других, мерцающих звёздной голубизной глаз — они казались парой огромных сапфиров в диамантном[85] овале женского лица.

Эгерсид испытал нечто похожее на ощущение перед схваткой с противником, чьи силу и мастерство угадываешь прежде, чем скрестятся клинки. Но пентеконтер не был расположен вникать в свои переживания, а если и мелькнула смутная настороженность, то была тут же рассеяна взглядом этих невинно-чистых глаз, этой улыбкой, притаившейся в уголках губ.

— Напротив, это мне не стоило предаваться размышлениям на ходу, — ответил Эгерсид госпоже, в то время как её служанка уже вскочила на ноги.

— Размышления украшают мужчину, — изящная, в тонком змеевидном браслете рука поправила лёгкое розового оттенка покрывало; изысканный, набранный в мелкую складку пеплос красавицы был того же цвета. Всего лишь один жест, вполне уместный и такой естественный, позволил пентеконтеру невольно увидеть роскошные, чёрные волосы, убранные скорее в египетской, чем эллинской манере, высокую грудь и обрисованную чёрным замшевым пояском талию, столь тонкую, что он, наверное, смог бы обнять её одними пальцами своих рук.