Вот я строю себе хижину среди зарослей лип и тополей, вот я собираю по лесу древесный материал, вот я покупаю нужные инструменты в базарных лавках, и вот, перевязав непослушные чёрные пряди, а я непременно запущу себе длинные волосы, как у настоящих мастеров, ведь мне некогда будет заниматься своей внешностью, я сажусь за станок и выпиливаю крохотные скульптурки – животных, людей, птиц. Но я буду не один. За спиной у меня будет сидеть настоящий попугай, и это будет единственная дань моему романтическому прошлому на дне старого оврага. Я назову его Тортуга, и время от времени он будет кричать мне что-нибудь бодрящее. Потом ко мне зайдёт Лесовой и я буду показывать ему свои работы. И после этого мы поедем кататься верхом. «А что, ничего, – думал я, – совсем даже неплохо. По крайней мере, я буду занят каким-то делом».

Чтобы не пугать бабушку, я решил сначала поговорить с Лесовым. Нога моя ещё была довольно нетрудоспособна, потому я дождался дня, когда Пётр Петрович придёт к нам, чтобы поиграть с бабушкой в карты после вечернего чая.

Дождавшись удобного момента, когда бабушка ушла распорядиться насчёт угощения, я вышел из своей комнаты и, сложив костыли, сел рядом с гостем на диван, сгорая от внутреннего волнения.

– Ну что, Акимка, нога уже получше себя ведёт? – спросил он задорно. – Не шалит? Моя вон иногда спотыкается, – он подвигал своей деревяшкой, креплёной к закатанной штанине чёрными кожаными ремешками с заклёпками. – Вот давече иду я… – он приготовился уже было начать какую-то долгую историю, но я его перебил.

– Пётр Петрович, извините… вы поможете мне… э-э-э… построить… мастерскую?

Лесовой выпучил на меня глаза:

– Это какую же?

– Да такую, как у дядьки Паприкина, что раньше у бабушки служил по хозяйству.

– Да зачем тебе, коли уж и есть? Того же дядьки.

– Нет, не такую, – я представил себе ветхий сарай Паприкина, что-то вроде свалки разных старых вещей, деревяшек, мебели, досок, железяк и прочего хлама в пыльном чулане, откуда тот умел выуживать как фокусник нужные детали для ремонта того же – мебели, повозок, граблей, курятника и других хозяйственных построек и штуковин. – Нет, я хочу настоящую мастерскую, художественную, где буду работать только я один.

Лесовой недоверчиво посмотрел на меня, прикидывая, шучу я от скуки своего положения полукалеки или говорю о чём-то серьёзном?

– А для чего тебе мастерская? – повторил он, глядя мне в глаза.

Я не хотел пока раскрывать всех своих планов, но, как это часто со мной бывало, импульсивность моей натуры в самый ответственный момент подводила меня, и вместо осторожного объяснения, я выпалил:

– Я хочу стать мастером.

Лесовой так и подпрыгнул.

– Вот тебе, бабушка, и капустная голова! – это у него была такая глупая присказка, которую он говорил в минуты крайнего удивления. – Это каким же таким мастером?

Я покрылся пятнами и только хотел было объяснить Лесовому, что я задумал, как в комнату вошла бабушка. В руках у неё был поднос с пирогами.

– Ох, и получились пироги на славу у нас с Матрёшей, на диво-дивное. Гляньте-ка, так и пышат, так и пышат!

Матрёша была девушка из села, что помогала бабушке по хозяйству. И то правда, на пироги была особая мастерица.

– И с грибами, и с картошкой с салом, и с капустой квашеной.

«Да уж, с капустой – это было очень по теме!» – подумал я, и мы с Лесовым переглянулись.

Видя моё замешательство, Лесовой понял, что я не желал бы до поры делиться с бабушкой своими замыслами, и потому остаток вечера мы провели в карточных играх, разговорах о покосе, о том, как куры перестали нестись, и о приметах – будет ли зима долгой и лютой или не очень. Скоро у них, по обыкновению, завязался спор.

– А я вам говорю, Пётр Петрович, – волновалась бабушка, – что куры когда плохо несутся к осени, то это к долгой зиме, да со снегом больше обычного. И белки вон желудей насовали по всем клумбам, копать не повыкопать, вон как цветник под окном перелопатили, ироды! Три куста розовых начисто повыдергали.

– Да вы на скорлупу этих желудей внимательно смотрели, уважаемая Наталия Игнатовна? – не сдавался Лесовой, теребя воротник кителя. – Да она тонёхонька, что тебе папиросная обёртка, а значит, снега много не будет. Это я вам говорю… сто раз мной проверено…

Но бабушка и не думала ему уступать, и они начинали всё сначала.

Заскучав от их споров и немного обескураженный отрицательной реакцией Лесового на мои планы, я поковылял к себе. Если не он мне поможет, то кто? – переиначил я про себя знаменитый библейский стих.

Но перед самым уходом полуоткрытая дверь спальни скрипнула и отворилась. На пороге стоял Лесовой. Я понял, что бабушки рядом не было.

– Ты это, Аким Родионович, зря так насупонился. Ага. Покумекать тут надо, так с ходу не решишь. Ты бы мне наперёд толком объяснил, какая муха тебя укусила, зачем тебе, барину, мастерская. В артель, что ли, задумал поступить? К Тенишевским?

«Да какой я барин, – подумал я, – смех один». А Лесовому сказал:

– Пётр Петрович, кроме вас, мне никто не поможет. А мне очень, очень надо! И при том, – добавил я, – никакой я не барин. Вы же сами знаете. Мы из разночинцев.

Он снова посмотрел на меня с любопытством, помял в руках картуз и, собираясь уходить, сказал:

– Ну ладно, разночинец-фантазёр, пораскинем мозгами, что да сё. И главный-то вопрос – для чего. Бывай, Аким Родионович, доброго здоровьичка. Спокойной ночи!

– Так придёшь завтра? – не удержался я. – А, Пётр Петрович?

И, увидев за его спиной бабушку, добавил:

– Может, выведешь меня на прогулку? А то доктор велел гулять, чтобы инфекцию почаще выветривать.

– Пфуй, Акимка, что за вздор ты несёшь? Как можно инфекцию выветривать? – всплеснула руками бабушка.

Но Лесовой понял мою мысль – обговорить дело во время прогулки – и, кхекнув, ответил:

– А отчего ж не прогулять вас, Аким Родионович. И на кобылу ежели что посадим – только ремнями покрепче к седлу прикрепим и прогуляем! Лишь бы не понесла, непутёвая!

Бабушка было запротестовала, но потом стихла.

– Возьмите пирогов на дорожку, Пётр Петрович, – закудахтала она, видя, что Лесовой направился к выходу.

– А и возьму, не постыжусь, Наталия Игнатовна, – радостно согласился Лесовой и незаметно подмигнул мне через порог.

Он ушёл. Бабушка с Матрёшей стали собирать со стола.

А я, приободрённый, притворил дверь в спальню и достал свои фигурки – старика и рыбака, – и тоже подмигнул им.

– Ну вот, голубчики. Теперь вы никуда не денетесь. Теперь вы мои соучастники, – сказал я им. – Довольны своей затеей? Ведь это вы всё задумали, так?

Фигурки хранили молчание, но что-то в хитрых глазках старика и в чуть скошенных к носу сосредоточенных бровях человечка с удочкой мне подсказывало, что вся эта история с мастерской принадлежала не только мне одному. Ей-богу. Клянусь.

Капитан 3-го ранга Кобаяси Эйси, комендант учебной части военно-морского гарнизона, куда должен был вернуться Райдон и куда он так непростительно опоздал, был из тех людей, которых побаивались не столько из-за его положения начальника, сколько из-за него самого. Он всегда был предельно спокоен и внимателен к окружающим, и даже вежлив, никогда не гневался и не повышал голоса на подчинённых и не заискивал с вышестоящими. Но при этом, когда люди находились с ним рядом более десяти минут, им становилось не по себе.

Понять причину такого ощущения было нетрудно – несмотря на видимую общительность и некую отстранённую доброжелательность, он был полностью закрыт для окружающих так же плотно, как был застёгнут его мундир. Понять, о чём он думает, было практически невозможно. Вдобавок он часто что-то монотонно бубнил себе под нос, что раздражало и одновременно сбивало с толку собеседника, потому как бубнение было ритмическим, с нажимом голоса в одних строках и совершенным спадом голоса в других, но без чётко определённых слов, поэтому собеседник недоумевал: то ли это он сам разучился понимать речь, то ли капитан над ним посмеивается, затеяв какую-то шутливую игру, вроде кто лучше проговорит бессмысленную скороговорку.