Загрустила Светлана, с лица спала.

«Ну, амазонка несчастная, ты этого хотела? – ехидно спрашивал её запотевший кругляшек дорожного зеркальца, зыркая на бледное, похудевшее, вытянувшееся лицо своей владелицы. – Так вот на тебе! Получай! Путешественница…»

Время шло, и старательность Райдона вскоре была оценена по достоинству. Его несколько раз повышали в звании и, когда он стал матросом 1-го класса, предложили учиться кадетом в Кайгун дайгакко, военной академии Императорского флота в Цукидзи – быстро развивающемуся флоту нужен был командный состав нового поколения. С одной стороны, молодой комендор был польщён вниманием начальства и гордился тем, что может похвалиться Теруко отличной службой и стремительно развивающейся карьерой. К этому времени Тоёда Акира уже умер, и все мысли Райдона были направлены на то, чтобы доказать матери, что он выполняет волю отца служить императору.

Угодить Теруко тоже было непросто. Скупая на проявление чувств, немногословная, привыкшая разговаривать с растениями в храмовом саду, она умела одним взглядом, кивком и даже почти незаметным поворотом спины красноречиво дать понять довольна сыном или нет. Подобно гиацинтам и нарциссам на её грядках, Райдон с малых лет научился чувствовать настроение Теруко без слов и остро понимал, когда нужно побыстрее уйти с её глаз, чтобы не вызвать бури – гневно сдвинутых бровей и крепко сжатых губ и следующего за сим затяжного безмолвия за обедом, а когда – спокойно участвовать в разговоре – неторопливом обмене взглядами, кивками, односложными ответами на молчаливые вопросы. Теруко с малых лет дала понять сыну, что молчанием можно сказать гораздо больше, чем оживлённым разговором, и что нет такого смысла, которого нельзя было бы передать цветами, запахами, стихами, чашой дымящегося чая маття или свежевыстиранным платьем, не говоря уже о жестах и взглядах.

И то правда, по тому, как Теруко заботилась о нём, Райдон всегда знал, как сильно она его любит. Она готовила его любимые блюда: гречневую лапшу соба, такояки – жареного осьминога с водорослями, рисовые шарики с маринованным шпинатом и момидзи, десерт из кленовых листьев в сиропе. Она чистила ему одежду, покупала всё необходимое и часто приносила старинные рукописи из храмовой библиотеки, например трактат «Дзино сётоки» или стихи Иссы с рисунками, вышитыми на полупрозрачной бумаге шёлковыми нитями, и для этого совсем не нужны были слова, подтверждающие глубокую между ними связь. Он так привык к немногословию, что не нуждался в досужих разговорах, и, хотя мать больше запомнил склонившейся над грядками, чем над его кроваткой, ему никогда не бывало скучно. И самое главное, он тоже научился созерцать – распознавать в окружающем мире законы и правила движения ками, духовной сущности, наполняющей всё живое.

Потому с другими людьми Райдону было трудно разговаривать – он часто натужно молчал, поскольку так много мысленно сообщал перед тем, как произнести слова вслух, потверждающие уже высказанные про себя мысли, что ожидал понимания и ответа, но говорливые собеседники удивлённо пялились на него, торопили, задёргивали ненужными расспросами, перескакивая с одной темы разговора на другую, как следует не закончив ни одной из них, и совсем не пытались вникнуть в смысл его пауз. Многие вообще считали его сумасшедшим. «Ты что, приятель, язык проглотил?» – подсмеивался над ним очередной незнакомец. «Да ты просто немой», – хихикали ему в лицо пьяные каси дзёро, вешаясь на шею и пытаясь залезть холодными руками ему в штаны до того, как он успевал оттолкнуть их от себя. И только суровому мичману Камата Райдон не казался ни сумасшедшим, ни немым, потому что никогда не пререкался ни со старшими, ни с младшими по званию и почти всегда блестяще исполнял приказы. Посему выходило, что друзей, кроме Уми цубаме, у Райдона не было.

Вот это и была причина его разноречивых чувств по поводу списания с Фусо. «Как, как расстаться с ней? – спрашивал себя Райдон, ожидая окончания срока службы. – Как расстаться с Уми цубаме? Ведь переезд в Цукидзи означал, что они больше никогда не увидятся». Вместо счастья, радость о повышении принесла ему лишь сердечные муки. Райдон страдал от предстоящей разлуки с Морской ласточкой и не мог поднять на неё глаза.

– Я не виноват, – говорил он ей. – Это служба. Нам придётся расстаться.

«Зачем же ты так старался? – казалось, отвечала ему с упрёком Уми. – Ты же знал, что если станешь отличником, тебя обязательно повысят в звании, и мы не будем вместе».

– Я и не думал об этом, – признавался Райдон, – я просто выполнял свой долг.

Но Уми слушать его не хотела и только обиженно дулась в ответ. Получалось, что чем лучше они палили, тем быстрее близился срок их разлуки. Может, она специально раньше упиралась и мазала по целям, чтобы мы подольше были вместе? Ну почему, почему радость так быстро сменяется грустью? Ах, как же тяжело было у него на душе, и сердце так непривычно ныло, как будто кто-то растягивал в груди стопудовый канат и завязывал его коренные концы кинжальным узлом, пропуская тросы через многочисленные пересекающиеся петли туго затянутой восьмёрки. Единственное, что могло успокоить обоих, было то, что после учёбы, через года три, он мог вернуться мичманом или даже лейтенантом на их же броненосец и служить на нём уже в новом качестве, и они смогли бы снова быть вместе.

«Ты веришь, что это возможно?» – спрашивали они друг друга.

И Райдон мужественно отвечал за себя и за Уми:

– Конечно, надо только набраться терпения.

Так всегда учили его родители. И он подчинялся. На том и расстались

Сначала Райдону было очень тяжко на суше. Помимо тоски по Уми, он понял, что уже не мог долго выдерживать застывшей твёрдости земли, его качало от несуществующей качки и в зданиях, и на улицах, и он никак не мог заснуть на слишком неподвижной койке казармы кадетского корпуса, которая больше уютно не поскрипывала от морской болтанки, как его парусиновая «колыбель» – гамак на фрегате, а ухо не улавливало привычного убаюкивающего шума прибрежной волны и крика бакланов, и только когда обучение велось там, где ему и положено – на бортах учебных линкоров, он снова чувствовал себя как дома. Правда, особо скучать ему не давали. Распорядок дня в школе был жёстким, рассчитан по минутам, и даже секундам, и кадетам часто казалось, что их жизнь свернулась в одну промежуточную точку – моментального проваливания в сон между утром и вечером, когда ты смыкаешь глаза только для того, чтобы тут же услышать истошную сирену подъёма.

Два раза в год за отличную учёбу Райдона отпускали домой на два дня, и, ступая по красно-кровавым листьям, упавших с клёнов на мостовые Осаки, он ловил себя на том, что, кроме этих листьев, их ярких красок, сетчатых рисунков прожилок и чуть горьковатого запаха стылой осенней прели, он уже почти не узнаёт этого города, его мостов, каналов и островерхих крыш, многочисленных кричащих вывесок и новых питейных заведений, появившихся чуть ли не по соседству с храмовыми кварталами, как впрочем и город не узнавал его и так же исподлобья всматривался в его черты, как подслеповатый, подозрительный старик. По улицам энергично шли люди, гуськом двигались многочисленные повозки, тут и там приветливо зажигались оранжевые фонарики у лавок и торговых домов, по низу рваными клочьями выстилался влажный туман, пропахший дымом от тлеющего огня хибати, и всё это было ему знакомо и всё-таки выглядело по-другому, отстранённо, как будто было нарисовано на почтовой открытке из времени, выпавшего из его жизни, как и сами кленовые листья, шумно шуршащие под его ногами. И всё это время, пока его не было, суетное бытие его родных мест составляли совсем другие люди, и это они теперь толкались на рыбном рынке Куромон, гуляли по набережным канала Дотомбори и ходили к трём священным горам по таинственным тропам Куман-кодо, любуясь на Замок Белой цапли, и это теперь с ними город общался, как со своими близкими родственниками, а с ним – никак, потому что и для гостиного дома Семпукана, и острова Наканошима, застрявшего между реками Дожима и Тасобори, и даже для его любимого моста Белоснежного Кита, собранного из костей удивительного морского гиганта, по которому они столько раз ходили с Теруко, он стал теперь чужим. Чужим.