– Ты уж извини меня, – устыдилась Поликлета, – но ты совсем задурил мне голову, батюшка. Вот язык и заплетается. И то правда, что мне некому пожаловаться на судьбу, кроме тебя. А разговор у нас с тобой, видит Бог, пока не клеится.

Сусуму Петрович слушал, кивал, и его небольшие тёмные глазки внимательно следили за собеседницей, то и дело поблёскивая лучиками нескрываемого любопытства.

– Чай, – наконец невпопад сказал Сусуму Петрович.

– Чай? Что чай, батюшка? – сквозь затихающие завывания спросила Поликлета.

– Докутор прописар чай.

– Так и я говорю – чаю бы травяного ей попить, – подхватила Поликлета, – с липовым цветом, с крапивой, – а про себя подумала: «Значит, не тиф». – Да в баньке попариться. А потом салом её натереть всю от головы до пят. Всё как рукой снимет. Лучше, конечно, медвежьим. Но можно и бараньим, коли что. Да где же у вас тут сало и баньку-то найдёшь. Вон домишки, гляжу-ко, у вас, не в обиду будь сказано, все хлипкие – ветер дунет, и улетят, поди, какая там банька. Смех один!

Сусуму решил не выспрашивать подробности перевода незнакомых ему слов «домишки» и «хлипкие», при фразе «сало медвежье» призадумался, а услышав «банька», радостно осклабился, хотя ничего и не сказал.

Как бы то ни было, сошлись на том, что надо Светлану из больницы перевезти к Поликлете, в домик для паломников, потому как пик лихорадки прошёл, хворь, по всей видимости, отпустила, значит, больная пошла на поправку, и теперь ей нужен домашний уход и хорошее питание. Сусуму испарился на минуту, а потом из-за ширмы появились доктор и Сусуму и чуть позже – Светлана с узлом своих дорожных вещей в руках.

– Здравствуйте, Поликлета Никитовна, – сказала она еле слышным голосом, увидев свою наперсницу, с которой не виделась со времени их прибытия – больше недели. – Ох и подвела я вас… Простите меня. Сама кашу заварила. И в кусты… – она виновато улыбнулась. – Зато теперь урок выучила…

Хотела было Поликлета высказать Светлане, что она по этому поводу думает, да как увидела её, тотчас и закрестилась: не сразу поняла, кто это перед ней – то ли барышня, то ли парнишка какой худосочный, – кожа да кости остались, только потом догадалась, на всякий случай волосы её решили остричь, если бы сыпняк, чтобы вошь не завелась в карантинном помещении, где разный народ перемежается. Теперь от её каштановых кос всем на загляденье не осталось и следа – стриженые волосы едва прикрывали уши. Поверх дорожного платья на ней было надето тоже что-то вроде широкого тёмно-зелёного халата, только что пояс был без кистей, а так – кушаком подвязан вокруг талии, как у пастуха.

– Это какой же… – тихо спросила Поликлета., оправившись от испуга. – Урок какой?

– А такой, – ответила Светлана, – что лучше родного места в мире ничего нет и быть не может.

Светлана стояла перед ней осунувшаяся, губы её были как будто обветрены, и глаза горели ещё тем нехорошим, болезненным блеском, который ещё долго блуждает в потёмках выздоравливающего тела даже после ухода горячки, а вместо румяных щёк на её лице виднелись лишь бледные впадины.

– Господи! – охнула Поликлета. – Чем же они тут тебя лечили, матушка, Светлана Алексеевна? Никак голодом морили, супостаты нечестивые! – голос её дрогнул от жалости к барышне. Ей очень хотелось схватить как следует за грудки словоохотливого «докутура» и отмутузить его от души, но, помня, что они не дома, в Талашкине, а в чужой стране, обычаев которой они толком не знают, она тут же взяла себя в руки и сдержалась, брови только сердито нахмурила. Накидывая на плечи Светланы горжетку, выхваченную из споро развязанного дорожного узла, она подхватила девушку за локоток и поспешила из больницы вон, не глядя на Сусуму Петровича, по обыкновению мерно отвешивающему прощальные поклоны «докутуру», что так же степенно отвечал ему поклоном на поклон.

Против ожидания у Райдона не всё было хорошо. В довольно простой и понятной его жизни вдруг всё перевернулось. B ней действительно появился новый смысл, и связано это было, как и предполагала Теруко, и с женщиной в том числе. Но представить себе, с какой, не смогла бы даже проницательная, мудрая Теруко, умеющая читать мысли цветов и камней. Только раз она почувствовала, что с сыном может произойти нечто необычное, когда вытирая пыль на полочках с семенами, она нечаянно смахнула одну из фигурок нецуке – рыбака с удочкой и корзинкой. Фигурка упала на пол и часть её – корзинка и вылезающая из неё наполовину рыба – откололись. Зная старинное правило, что негоже держать подле себя треснувшие предметы, даже если они были подарком или изображением богов, а рыбак с удочкой несомненно был Эбису, одним из богов счастья, Теруко погоревала, но мужественно положила осколки в бумажный пакетик для семян и выбросила. Так на её полочке осталась лишь одна нецуке – трёхлапая жаба. «Надо бы написать сыну письмо, – подумала она. – Предупредить, чтоб опасался подвоха судьбы и заодно поискал нового Эбису в подарочных лавках». Но в суматохе ежедневных забот она не сделала ни того, ни другого…

…Примерно за год до этого линкор Райдона стоял на причале в Хакодате, готовясь следовать на Йокогаму через Сёндай, когда Райдону вдруг сообщили, что для него будет особое поручение и надо будет остаться на берегу. Он недоумевал. Обычно о таких решениях сообщают заранее. И до этого бывало, что часть команды по разным причинам оставалась на берегу в портах по пути следования. Иногда их помещали в расквартированных учебных частях, где младший офицерский состав продолжали обучать теории корабельной артиллерии. В них изучали явления разнобоя, величины снопа траекторий и без конца подсчитывали срединные отклонения для пушек в зависимости от боевого запаса. Иногда кадеты и младший командный состав просто жили в учебных корпусах, без особой на то надобности и поджидали, пока их не подберёт другое судно. Поэтому в том, что его оставили на берегу, ничего странного не было. Странным было другое – что его оставили, не предупредив заранее и даже не объяснив, почему. И уж самым странным было то, что оставляли его одного, без группы таких же младших офицеров. Было впечатление, что поручение вызвано спешкой и явилось неожиданностью не только для самого Райдона, но и капитана линкора, в тот же день уходящего в Сендай.

Как бы то ни было, без лишних расспросов Райдон собрался и вышел на берег. За ним прислали экипаж, но на полпути его высадили в районе городского рынка, и дальше он должен был дойти до части сам или нанять рикшу. Ему оставалось всего ничего – каких-нибудь пару кварталов. Он решил идти пешком. И вот тут и начались самые невероятные события. Всегда предельно исполнительный, никогда и никуда не опаздывающий, вместо того, чтобы свернуть на улицу, ведущую в часть, где его уже несомненно ждали в связи с новым приказом, он почему-то пошёл дальше, в сторону горы Хакодате. Было впечатление, что гора поманила его сама. Он знал, что в этой части города было больше улиц, а также знаменитый западный квартал – Мотомачи, – об его экзотичности он часто слышал от других моряков, ведь в нём жило много иноземцев. Райдон решил подняться чуть выше по склону горы и посмотреть на знаменитый квартал сверху.

То, что он увидел, поразило его какой-то диковинной и вместе с тем обыденной красотой. Хотя город находился у подножия горы, некоторые кварталы неровными живописными рядами тоже располагалась на холмах, каждый из которых был чуть ниже предыдущего. На одном из таких рядов, украшенных густыми соснами, в небо устремлялась невысокая башня зелёного цвета с колоколом, а на ней – золотистый крест. Крест ярко посверкивал, когда солнечные лучи преломлялись на его гранях, и на фоне яркой синевы его сияние придавало строению особое неповторимое достоинство. Райдон смотрел на купол и удивлялся, что, несмотря на явную чужеродность архитектурных линий, этот храм не казался ему слишком выпадающим ни из общего стиля привычных японских жилищ, ни из других зданий, построенных чужестранцами. Напротив, было впечатление, что он составляет некий важный центр пейзажа, без которого чего-то бы недоставало. Ниже холмов поблёскивали воды залива, солнце медленно переползало к горизонту, где-то вдалеке тревожно покрикивали чайки, и Райдону показалось, что это с ним уже когда-то было – он как будто уже поднимался из оживлённого города на склон горы, так же смотрел на иноземные кварталы и так же любовался безмятежной красотой залива. Более того чувство, что он здесь уже бывал, особенно ярко вспыхивало, именно когда солнце озаряло золотистый крест на куполе неизвестного храма, а потом, когда луч соскальзывал с креста, чтобы подсветить плывущие мимо него сизые облака, ностальгия по неизведанному постепенно уходила, как дым, исходящий от очагов сгрудившихся внизу домов, и растворялась в белёсой занавеске облаков.