Райдон видел ойран на празднике хризантем, куда его водила Теруко. С тех пор он мечтал только о них. Но глупые собратья-матросы только смеялись и показывали, как у него кое-что скоро засохнет и отпадёт как вяленый трепанг. Райдон пожимал плечами, не смотрел в их сторону и гладил ветошью крутые бока Уми цубаме, умоляя её как следует выполнить очередное задание – не пропустить правильный момент залпа. И потому сладко засыпать он мог только тогда, когда им это удавалось. Вскоре Райдон привязался к своей Морской ласточке так крепко, что, выходя на берег, не мог дождаться, когда он увидит её снова, и, попивая саке с другими комендорами в чайных домиках в очередном порту, со скукой слушая их пустопорожнюю болтовню, он думал только об Уми цубаме, начиная по ней скучать так, как если бы это была не пушка-убийца, а человеческая душа – со своим характером и особым представлением о жизни.

Светлана добиралась до страны своей мечты в сопровождении бывшей сиделки её папаши. Когда почтенный родитель, Алексей Александрович, захворал сухоткой и уже от немощи не мог как следует двигаться, Наталия Игнатовна позвала посидеть с ним бывшую свою знакомую – Поликлету Никитовну Переверзеву, вдову талашкинского почтмейстера, даму полуобразованную, но с понятием, потому как в своё время та прошла сразу несколько курсов для девиц, в том числе краткосрочные курсы сестёр милосердия, письмовождения и бухгалтерского учёта. Нравом она отличалась упрямым, была дотошна и исполнительна. Больному спуску не давала, следила за выполнением предписаний доктора минута в минуту: когда порошок выпить, когда ноги парить с настоями крапивы и пижмы, – и, несмотря на то, что папаша вскорости помер, добросовестная сиделка получила хорошее вознаграждение от Наталии Игнатовны за участие в их судьбе.

– На всё Божья воля, – смахнула слезу Наталия Игнатовна, возвращаясь с похорон, держась за крепкий локоть Поликлеты, – не на кого и пенять.

– Ну да, ну да, – кивала Поликлета, усердно крестясь на купола церкви, поглаживая под муфтой отяжелевший кошелёк. С тех пор они часто пили чай вместе и раскладывали пасьянсы перед вечерней, обсуждая рецепты пирогов и другие талашкинские новости.

Когда Светлана собрала вещи и провозгласила дату выезда, Наталия Игнатовна часто заморгала, заохала, заголосила, а потом, собрав последние силы, железным голосом заявила, стуча палкой:

– Не пущу! Не пущу одну, без провожатого!

– Так со мной никто и не поедет! Ни в жизнь они свои пироги на путешествие на край света не променяют.

– А вот и вздор! Променяют!

– Да кто ж? Дядька Паприкин, что ли? – Светлана не успела как следует рассмеяться, как в комнату вошла Поликлета Никитовна, на голове вдовий чепец, щёки бледны, степенно кланяется.

– А вот хотя бы они, – растерянно проговорила Наталия Игнатовна и умоляюще посмотрела на вошедшую.

Светлана так и прыснула. Но недооценила она преданность Поликлеты Никитовны и любовь той к новеньким хрустящим ассигнациям. За путешествие с перепугу положила Наталия Ивановна Поликлете полтыщи серебряными рублями, а по приезде – обещала ещё триста добавить. Ну и на провизию и всякие там дорожные надобности – отдельной бухгалтерией. Услышав про миссию святителя Николая в заморской стране, а главное, про обещанный нескудный пенсион, Поликлета сдвинула брови и только деловито спросила, куда ехать-то, потом карту попросила и, увидев точку, в которую вредно уткнулся барынькин пальчик в золотом колечке, наморщила нос, насупилась, потом перекрестилась, сжала рот в нитку и на удивление кивнула.

– На погибель, знамо дело, соглашаюсь, да всё одно! Что тут сижу как гриб доморощенный, что там грибом пропаду. А коли вернусь, так будет на что и часовенку Николаю Угоднику выправить, опять же от земляков уважение и почёт. Так что согласна я, матушка Наталия Игнатовна. Когда велите лошадей закладывать?

У Светланы от изумления глаза на лоб полезли, но Поликлета уже испарилась – дорожную утварь собирать.

Решили ехать на лошадях, где с почтовыми, а где по железной дороге, если к тому времени имелась, ну и провизией запастись на первое время, чтобы как можно дольше тратиться только на проезд.

Узнав о предстоящей разлуке с румяной и статной девицей Белозёрцевой, Капитон Кожакаев напился как свинья, за что получил от папаши синяк под глаз, а Петя Самулейкин пошёл пятнами, закашлялся в платок и, нахлобучив картуз по самые брови, тоже засобирался в поход. Светлана нахмурилась, а Поликлета, вычёркивая из списка «Что купить?», два фунта сахару и три фунта вяленой колбасы, сказала:

– Пусть его едет, по первости хоть саквояжи с тюками таскать будет кому, а там и сам отстанет, чего его гнать сейчас, силы на него тратить?

Светлана только развела руками. Не таким она представляла своё путешествие – с саквояжами, с мешками с сахаром, с кружками вяленого мяса и чахоточным студентом с богомольной бухгалтершей впридачу. А, пусть делают, что хотят, лишь бы скорее в путь!

Отправились. Конец апреля, соловьи уж скоро запоют, красота, но путь длинный, до зимы бы успеть. Поликлета оказалась права. Петя и вправду отстал. Через неделю-другую путешествия, под Калугой, получил письмо от мамаши с курьерской почтой, что та скучает и надеется на встречу. Петя порыдал пару дней, пожевал вяленой колбасы, жутко застревающей между зубов, поизнывал, выбирая между предметом своих романтических страданий и мамашей с их домашними щами, самоварами и сдобными рулетами с маком, и решил откланяться. Опустив глаза долу, он сообщил о своём решении, беспрестанно кашляя в платок и смахивая слёзы намозоленными в поездке ладонями. Поликлета экономила на всём и не добавляла ямщикам за переносы багажа в постоялые дома и назад, в экипаж, а заставляла это делать Петю.

– Же ву дорей вэ ву дир, Светлана Алексеевна… – ломал язык Петя, прощаясь со Светланой на почтовой станции, пока меняли лошадей. – Я вас никогда не забуду, – и зашмыгал носом.

– Бедный, бедный Петя, – повторяла Светлана, по-братски обнимая Петю при прощании, и позже, Поликлете, кутаясь в шаль, когда отъехали от почтовой станции: – Говорила я ему, чтобы не совался за мной. А он как маленький ребёнок. Поеду, поеду…

– Это кто бедный? Петя? – удивилась Поликлета, нюхая табак из резной табакерки, купленной в Кукареках, что за Калугой. Громко чихая, она продолжала: – Это мы теперя бедные, что без багажного человека остались. Ямщики страх как обнаглели, полтину за услуги просют, так до Сибири, почитай, всю тыщу с нас за багаж и возьмут. Кабы вы не нюни с ним разводили, а как следует отчитали за малодушие, чтоб к матушке не побёг, как дитя малое, так он бы послушался вас, остался, а мы бы и средства хозяйские сэкономили.

Она снова громко чихнула, пять раз к ряду.

– Ну как вам не стыдно, Поликлета Никитовна, – возмутилась Светлана, отворачиваясь от чихающей компаньонки, – сердца у вас нет.

– Чего у меня нет? – не дослышала от чихания Поликлета. – Сердца? – она снова чихнула. – Сердца, может, и нет. Зато голова у меня есть. И мамаше вашей слово дала: средства хозяйские не транжирить. До батюшки Николая вас в благородном виде доставить, так сказать, а не изморышем каким.

И, бормоча о том, сколько денег они потеряли с уездом Пети, она опять принялась чихать.

Под Рязанью Светлана простыла. С полмесяца на постоялом дворе провели. Поликлета начала было уговаривать её домой вернуться, пока не поздно. Но упрямая барынька только глазами сверкала да сквозь жар лепетала:

– Слово дала доехать до места назначения.

– Слово? Кому слово? – удивлялась Поликлета и обкладывала лицо капризницы ледяной водой с ключей, а ноги тёрла бараньим салом.

– Себе, себе слово дала, – шептала Светлана и тихо добавляла: – Себе и Хангаку.

А Поликлета её и не слушала. Иван-чай заварила с листьями малины, с облепихой тёртой с сахаром перемешала и, пока больная пила, в местную церковь сбегала – Сорока святых – свечу за здравие болящей Николаю Угоднику поставить. Перед образом забубнила: