Поликлета ещё долго сокрушалась по поводу местных столовых привычек. Они сели за низенький стол – такой низенький, что пришлось на полу расположиться на циновках навроде худого тюфяка, и принялись есть рис, поливая его тёмным острым соусом из пузырька, данного Сусуму. И то ли от совместной неторопливой трапезы после долгого одиночества в больнице, то ли от комичного стрекота Поликлеты или более или менее привычной еды – чего-то наподобие полурассыпчатой рисовой каши на воде без масла, – Светлане стало чуть теплее на душе, а от почему-то упорно появляющихся время от времени в её воображении чуть грустных глаз молодого японца – даже светлее. Слава Богу, что колёса их повозки не задавили его…

«Как оклемаюсь, сразу же пойдём знакомиться с местными русскими, в Миссию отца Николая, – подумала Светлана, – а там разберёмся, что дальше делать – бежать домой что есть сил или подзадержаться». Она осторожно отправила в рот кусочек кальмара, поддев его на деревянные палочки, услужливо положенные рядом с коробочками Сусуму Петровичем, зажмурилась и, чуть пожевав, решила, что его вкус хоть и отвратителен, справиться с ним можно – он был очень похож на что-то среднее между маринованными патиссонами и ревенем, если бы и то и другое долго вымачивали в морской соли, йоде и… чернилах.

Лесовой сдержал своё обещание. На следующий день он приехал за мной на старой Русалке и, долго и тщательно проверяя все ремни и детали сбруи, посадил меня верхом, но не дал мне управлять лошадью, а вёл её под уздцы. Бабушка суетилась вокруг нас и приговаривала:

– А может, не стоит рисковать, Пётр Петрович? А вдруг Акимка свалится, не ровён час? С больной-то ногой?

Но Лесовой её не слушал, а, продолжая натягивать на седло и соединять ремешки, повторял:

– Стоит, любезная Наталия Игнатовна, стоит, а то он тут у вас в подушках да на пирогах скоро не выздоровеет. Человеку нужен свежий воздух, простор, а вы его – пирогами да подушками обложили. Вот он у вас и чахнет. Ему надо двигаться, правда, Аким Родионович?

Я послушно кивал.

Бабушка махнула рукой и попыталась накинуть мне на плечи что-то вроде старого дедушкиного пледа, сложенного вдвое. Лесовой ничего не сказал, только нахмурился и, как только мы выехали за забор, тут же его снял, сложил вчетверо и заткнул в кожаный кофр с одной стороны седла.

Вскоре мы выехали на окраину села. Я попросил Лесового отдать мне поводья, и он просто шёл рядом. Подъехав к раскидистой липе, у большого пня, я хотел спешиться, но вовремя вспомнил, что привязан к седлу. Я дёрнулся. Русалка споткнулась. Я чуть не упал. Лесовой схватил поводья:

– Э-э-э, потише, залётные…

Он привязал поводья к пеньку, потом сел на него:

– Привал?

Я кивнул. Лесовой достал из зипуна табак и скрутил цигарку. Задымил.

– Пораскинул я мозги над твоим прожектом, Аким Родионович, покумекал. Понял я одно – не хочешь ты сиднем у бабушки на шее сидеть. Хочешь делом заняться. А чем – толком не знаешь. Маешься. Так?

Я кивнул. Русалка фыркнула и, опустив морду, стала искать в траве, что бы такое пожевать.

– Я, Пётр Петрович, задумал научиться ремеслу, – некоторое время подумав над ответом, сказал я, ведь оттого, как я скажу, зависит, будет он мне помогать или нет. – Резьбе по дереву. Или по камню. Вон ведь у нас у княгини Марьи Клавдиевны мужики в артелях какие чудеса делают. Загляденье. А я что, хуже?

– Да ты-то не хуже. А может, и лучше. В том-то и дело. Как же теперь с академией? Никак тебя приняли в конце концов. Мать бы порадовалась.

Я примолк, а потом со вздохом сказал:

– А в академию меня не приняли, Пётр Петрович. В академию меня силком втолкнули. Какое будет там ученье, если силком? Каждый раз, видя меня, ректор Чесальников будет вспоминать, как Костин отец его пристыдил или припугнул. Да и педсостав будет знать, что я протеже профессора Коньковича. Ну что с его поддержкой поступил, – пояснил я слово, которое Лесовой мог не знать. – Одних это будет злить, других – сподвигать на то, чтоб льстили мне. Нет, такого отношения мне не надо.

Я с грустью подумал о Косте. Письмо ему я так и не написал. Скоро у них начнутся лекции и он про меня совсем забудет. Напишу ему. А пока…

– Ну и кто ж тебя учить-то будет, ремеслу этому? Я вот, поди, не умею. Тут инструмент нужен отдельный, сноровка. Материал. Идеи.

Он махнул рукой в сторону неба.

– Будет где делом заниматься, и идеи придут, – уверенно сказал я, будучи совершенно не уверенным в этом, но по упрямству своей натуры на тот момент я очень хотел только одного – во что бы то ни стало уговорить Лесового построить мне хижину, а там посмотрим. Может, идеи и появятся. Я потрогал фигурки рыбака со стариком у меня в кармане куртки – на всякий случай я взял их с собой. На счастье.

Лесовой неторопливо курил и посматривал на Русалку. На липе звонко щебетали птицы. Небо синим озером стыло у нас над головой, солнце медленно, осторожно – по-осеннему – ползло по небу, как бы нехотя дотягиваясь до золотистых листьев тополей, стоящих вдали.

– Ну вот что, – наконец сказал Лесовой. – Знаю я одного мужичка. Степаном Веригой зовут. Он тут одно время на Флёнове в артели подрабатывал, а потом по худому здоровью сник, зачах, сейчас на вольных хлебах перебивается. Карнизы там вырезает всякие, ставенки. Я поищу его, а найду, поспрашиваю, велика ли эта затея – выучиться его мастерству.

– А хижину, мастерскую то есть – поможете, а, Пётр Петрович? – не унимался я, загоревшись любой ценой заиметь своё пространство, куда я мог бы уходить от мира и предаваться своим фантазиям. В конце концов, даже если у меня не получится работа по дереву, я смогу там просто проводить время, один. Думать. Или даже изучать науки самостоятельно – вот спрошу у Кости учебники и тоже выучусь.

– А хижину… – решил наконец ответить на мой вопрос Лесовой. – Хижину помогу, – он затушил цигарку о пенёк. – Только место надо найти подходящее. Есть один такой уголок у меня на примете – за конюшней, в шагах ста, за ручьём. И вроде как ты сам по себе, и вроде как не один. А я рядом – недалече. Надо будет, свистнешь.

Он посмотрел на меня из-под картуза. Мол, доволен ли я его предложением?

Но доволен – было не то слово. Я просто расцвёл. Если бы я не был привязан к седлу как соломенная кукла, что после трёх кругов на кобыле вокруг костра потом жгут на масленицу, я бы кинулся к Лесовому, чтобы расцеловать его. Милый, милый Лесовой! Как он точно понял, что именно мне надо – место уединения, где можно и поработать, и поспать. Видимо, будучи конюхом-одиночкой, он сам очень ценил своё личное пространство и возможность доказать себе, что ты ценен не только как часть большого хозяйства, но и сам по себе, просто как человек, у которого есть своя жизнь и занятость любимым делом. Где тебя не судят, не попрекают, не гонят, не склоняют делать то, что тебе не нравится. Не спрашивают, болен ты или нет, когда у тебя просто плохое настроение, где ты не должен подстраиваться под этикет, под прописанные Бог знает кем и когда нормы поведения; ведь взять хотя бы меня – даже в такой уютной и спокойной обстановке, как у бабушки, я всё равно чувствовал себя иногда напряжённо, думал, что я им всем в тягость, и они были бы рады, чтобы я наконец ушёл и занялся каким-нибудь полезным делом. Да, именно этого я и хотел!

– Спасибо тебе, Пётр Петрович! – счастливо выдохнул я.

А Лесовой только махнул рукой:

– Да ладно, за что спасибо, коли ничего ещё не построили, – а потом лукаво добавил: – А как же пироги ревеневые, а? Акимка? Как же ты без пирогов-то!

– Так я буду у бабушки с Матрёшей их таскать! – с жаром подхватил я.

– Я так и думал, – хихикнул Лесовой, – эх, капустная ты голова! В ремесленники он решил податься! Тогда уж и мне тащи пирогов, коли что! На то и корзину приготовлю.

Мы расхохотались.

В тот же вечер я устроился за письменным столом, неудобно вытянув ногу в проволоках в сторону, и написал Косте письмо. Мне почему-то казалось, что в этот день, когда Лесовой пообещал мне помочь, у меня начинается какая-то новая жизнь, и поэтому мне должно обязательно повезти не только с письмом, но и с ответом. Я верил, что Костя поддержит меня и мы снова станем друзьями.