На берегу стайка бакланов сушила крылья, растопырив их как широко раскинутые руки. Над ними летели две небольшие чайки и скорбно что-то друг другу выкрикивали. Внезапно Райдон вспомнил легенду о том, что души погибших моряков переселяются в чаек, и оттого у них такой протяжный и жалобный крик. Их голоса напомнили ему и пение хототогису – кукушки, которую всегда ждала и одновременно побаивалась Теруко. Ведь хототогису всегда приносила ей вести от умерших родственников. «Интересно, о чём на самом деле сейчас кричат чайки? – думал он. – А может, они передают ему привет от Морской ласточки? Где она сейчас? Они не виделись уже больше четырёх лет». Ему стало грустно.

Охваченный нахлынувшими на него чувствами тоски по тому, что было, и, как это ни странно, больше по тому, чего с ним ещё не было, Райдон уже было собрался уходить с точки своего осмотра, как тут с колокольни иноземного храма послышался мелодичный звон. Крики чаек сначала утонули в его переливах, как если бы птицы разом нырнули в волну, но вот их голоса снова взмыли над морем гулким, встревоженным эхом, когда перезвон стих. Райдону показалось, что колокола звенели, как музыка к окружающему пейзажу, как будто кто-то долго подбирал к нему мелодию, и очень боялся ошибиться, а потом всё-таки решил послушать, как бы крики птиц прозвучали, если бы их переложили на ноты. Всё это вместе создало в его душе странное состояние поиска и тревожной гармонии, чего он раньше никогда не испытывал.

«Ведь гармония не может быть тревожной, – думал Райдон, начиная спускаться со склона. – Гармония – это баланс, точка равновесия всех эмоций и сил. Её не бывает много или мало. Она просто есть или её нет». И всё-таки только что увиденная, и более того – услышанная им картина, явно говорила о том, что он, оказывается, ещё так мало знает о явлениях природы и мира и умении своей души их правильно осязать. В глубоком смятении он спускался с горы и постоянно проверял, не ошибся ли он, не показалось ли ему, что такое может быть – и покой, и тревога в одном явственно осязаемом миге. Но нет, чувство тревожной гармонии не только не улетучилось из его груди по мере его погружения в оживлённые холмы квартала Мотомачи, а только усиливалось. Душа его была удивительно спокойна, и в то же время явно встревожена – криками ли чаек, пытающихся перекричать колокольный звон, поблёскиванием ли золотого креста в толще небесной синевы, вечной ли зеленью сосен, обрамляющих храм, или же присутствием некой могучей силы, о которой он раньше не задумывался. Главное – он не мог понять, почему вообще оказался там, у вершины горы – ведь его ждали для особого приказа в учебной части.

Он быстро шёл по незнакомым улицам, даже не глядя себе под ноги, и в минуту, когда мельком заметил купол иноземного храма, которым только что любовался сверху, где-то через квартал от себя, мимо него с шумом проехала коляска рикши, а за ней – вторая. Он так спешил и так напряжённо думал о только что поразившим его странном чувстве, что почти столкнулся с первой из них. Огромного роста возница, чуть не наехал ему на ноги, едва успев остановиться. Из его искривленного испугом рта вырвались ругательства. От резкой остановки пассажиры повозки, две женщины-иностранки – важная пожилая дама с густыми прищуренными бровями в чёрном балахоне и очень худая молодая девушка с коротко остриженными волосами, похожая на измождённого мальчишку, – чуть не вылетели на дорогу. Возница второй коляски, хоть чуть и не наскочил на первую, всё-таки успел вовремя притормозить. В ней сидел сухощавый пожилой японец, видимо, провожатый.

Заметив, что на недотёпе, бросившимся под колёса, офицерская форма, первый возница стал заискивающе извиняться. Пожилая дама заохала и запричитала на языке, похожем на крики чаек, и стала делать щепотью пальцев какие-то знаки у своего лица и у груди, японец повторил за ней эти же знаки, что Райдону показалось очень комичным, а девушка, полулежавшая на сиденье, бледная как полотно, чуть приподняла голову с подушки и посмотрела Райдону прямо в глаза. Её взгляд длился одно мгновение, но он был таким пронзительным и необычным, что Райдону показалось, что ног у него больше нет, и рук больше нет – они будто бы потеряли вес и растворились в воздухе, – и вообще у него больше ничего нет – оказывается, он не человек вовсе, а просто мягкая глина или отполированный временем камень, что способен делать только одно – отражать свет этих лучистых глаз. В них, как в ярко подсвеченным солнцем морском всплеске, прыгали десятки радужных бликов и горели огни десяти очагов, и жгли они сейчас не уголь и не какие-нибудь там сухие ветки, а его, Райдона, бессмертную душу, с лёгкостью достигая до самого её основания, до самой сердцевины. Впечатление было такое, что кто-то с силой толкнул его с внутренней стороны груди. Это было очень похоже на печальный зов после того, как он расстался с Уми.

Замешательство длилось всего лишь доли секунды, провожатый двух женщин тоже извинился перед Райдоном, возница первой повозки с силой потянул палки, колёса её заскрипели, за ней потянулась вторая повозка, и они поехали дальше, а Райдон ещё несколько минут смотрел им вслед, пытаясь понять, где он и что с ним сейчас произошло. Потом он вскинул голову, как будто хотел отряхнуться от увиденного им наваждения, и быстро пошёл в часть, ожидая заслуженного наказания за его безрассудное и, главное, совершенно необъяснимое, опоздание.

Я никогда бы не подумал, что после драматических событий того памятного лета, когда по неосторожности и импульсивности молодого ума я так глупо покалечился и практически потерял связь с единственным другом, две фигурки забавных человечков, случайно найденные мною под старым зеркалом, смогли бы так изменить моё настроение, и даже во многом – мою судьбу. Они попались мне под руки самым удивительным, хотя и обыденным образом, когда я именно что опустил руки, разуверился в том, что могу быть счастлив в мире, который не принимал меня, и как бы я ни старался ему соответствовать – всячески мне показывал, что я другой, а потому должен либо уйти куда подальше, либо спрятаться от этого мира и подольше не попадаться ему на глаза.

На следующее утро после чудесной находки я проснулся в том блаженном состоянии духа, когда ещё не понимаешь, что же такое произошло, но тебе уже всё нипочём, а в уме загораются искорки от предвкушения нового приключения. «Может, мне приснилось что-то очень приятное? – подумал я. И тут вспомнил про маленьких человечков. – Может, и они мне приснились? – я поискал рукой под подушкой. – Нет, не приснились – вот они, здесь», – мои пальцы нащупали приятную гладкость фигурок с бороздками и выемками, сделанными искусной рукой неизвестного мастера. Я вынул их из-под подушки. Вот они: пузатый старикашка в распахнутом халате и человек с удочкой и корзинкой с рыбой. Я смотрел на их крошечные лица, и мне тоже захотелось им улыбнуться в ответ – особенно старику. Рыбак был более сосредоточен на своём улове, но и у него лицо источало какую-то безмятежную уверенность в его деле.

Интересно, из какой они сказки? Я подумал о «Сказке о рыбаке и рыбке». Наверное, и в японских сказках есть подобные истории про сварливую старуху, доброго, жалостливого старика и про волшебную рыбку, которая помогает добрым людям и наказывает злых. Таких, как Аркашка Хромов или ректор Чесальников. Хотя, по правде говоря, ректор тут был ни при чём. Может, он просто пошёл по пути принципа самосохранения – как бы чего ни вышло. В конце концов, ведь дело было не только в том, что у меня отец из другой страны, а в том, что наши державы не очень-то дружили между собой. Тем более что он и вправду был морским офицером, а не, скажем, торговцем рыбой. А почему был? Разве он умер? Меня так поразила эта мысль, что я подскочил на кровати и больно потянул больную ногу. Я отложил фигурки. Действительно, почему я в пылу своих переживаний никогда как следует не задумывался о том, где мой отец? Что он делает сейчас? И не его ли принадлежность к военному сословию соседней страны, у которой с моим Отечеством были всегда более чем напряжённые отношения, и послужила ответом на вопрос «Почему меня выкинули из списков академии?»