Чтобы успокоиться, мне надо было бы поговорить с Костей, в конце концов, написать ему и объясниться, но я не мог придумать, с чего начать и что сказать даже в уме, не то что на бумаге. Как только я начинал придумывать фразы своего письма, они не клеились, звучали чопорно и глупо, как будто я винился перед ним – но в чём? В своей несуразности? Но тем самым я только подчёркивал её – эту самую несуразность – и переживал вновь разрыв с ним, вспоминая последние минуты перед расставанием и эту мёртвую кукушку с простреленной головой, её грязные, окровавленные перья прямо перед моим носом, и это было ужасно и невыносимо больно, больно. Больно.

В один из таких дней, когда я пытался решить, что же всё-таки написать Косте, я медленными кругами передвигался по спальне, то и дело откладывая в сторону поднадоевшие мне костыли и машинально перебирая предметы на мамином комоде. В который раз я доставал оба японских веера из футляров, бессмысленно щёлкал ими как ножницами – раскрывал, разглядывал и собирал, потом подолгу пялился на открытки с неизвестными мне буковками, но они по-прежнему хранили тайну непонятного мне алфавита, и я не знал, чем бы ещё я мог себя развлечь.

На этот раз, стоя у комода, я обратил внимание, что на его поверхности пролегли островки неровных полос – там, где я трогал предметы, пыли не было, а за большим квадратным зеркалом в тяжёлой старинной оправе, прислонённым к стене – была. Тогда я решил протереть пыль и за зеркалом, чтобы не было заметно, где я трогал предметы без спроса, а где нет. Осторожно отодвигая зеркало, к своему удивлению и мгновенному восторгу, я обнаружил за ним две крохотные фигурки с первого взгляда похожие на что-то вроде маленьких нераскрашенных матрёшек. К тому же они изрядно запылились. Я взял фигурки, потёр их о пижамные брюки и увидел, что они представляли собой скульптурки человечков в забавных позах. Вырезанные то ли из светлого дерева, покрытого лаком, то ли из чего-то вроде слоновой кости, они были приятны на ощупь и, скорее всего, являли собой персонажей каких-нибудь японских сказок. Один из человечков держал в одной руке корзинку, из которой высовывалась рыбья голова, – было ясно, что это рыбак. А у другого – весёлого лысого старичка в сандалиях и мешком за спиной – из широко распахнутого халата выпячивалось большое круглое пузо. На первый взгляд эта фигурка очень напоминала уже знакомую мне чернильницу. Я невольно рассмеялся. Какие забавные! Интересно, почему я никогда их раньше не видел? Понятно, что мама привезла их из Японии. Значит, это было до моего рождения. Как тоненькая ниточка связь с моей второй родиной стала снова напоминать о себе, как бы говоря, что я не должен забывать о ней и что меня, возможно, ждут ещё новые неожиданные открытия.

Весь остаток дня я рассматривал свои находки, лёжа в постели, и дивился, как точно мастер передал не только фигуры сказочных человечков, но и выражение их лиц, детали одежды и предметов, которые они держали в руках: домик у воина и мешок у толстяка были проработаны до мельчайших подробностей – с узорами и выразительными складками на гладко отполированных боках, а ведь обе фигурки были не больше мизинца. Поистине, передо мной были не просто детские игрушки, а предметы виртуозного ремесла, если даже не самого высокого искусства. Как мне хотелось побольше узнать о них!

Натурально, от моей скуки не осталось и следа. Снова в моей больной душе лёгкой, искристой волной свежего ветра под полными парусами стало просыпаться давно забытое чувство неизбывного любопытства к миру, как будто в окно подуло пряными запахами с далёких, сказочных островов, полных удивительных исканий и надежд. Уже в полудрёме, не в силах удержать скульптурки в немеющих руках, я положил их себе под подушку, чтобы не расставаться с ними и во сне, и ещё долго размышлял о них перед тем, как заснуть. Я думал о том, как причудливо складывалась моя судьба. Чем больше я чурался страны, причастной к моему рождению, тем настойчивее она давала о себе знать. Она как будто бы говорила со мной полушёпотом, исподволь, ещё полностью не разгаданными мною знаками. Едва различимыми застенчивыми жестами она зазывала меня в свои чертоги, осторожно толкая к более близкому знакомству. Понемногу я начинал понимать, что смысл моей находки был не только в попытке развлечь меня в минуту горьких переживаний, но и для того, чтобы невзначай сообщить, что забывать историю своего родства, каким бы невероятным оно не казалось – нельзя и что в моей крови может быть запрятано что-то ещё такое, о чём я и сам пока не догадывался.

Несмотря на горячие мольбы Поликлеты, понемногу осваивавшейся в новом для неё месте – по приглашению Сусуму Петровича, как она стала называть нового знакомого, она поселилась в трёх кварталах от церкви, в низеньком домике для паломников, на счастье оказавшимся в это время пустым, – Светлана на этот раз заболела не на шутку. Как и догадывалась ранее Поликлета, Светлана подхватила хворь похуже, чем хандра. Тиф. Или что-то в этом роде. Дело в том, что доктора – сменяющие друг друга пожилые японцы в мягких туфлях и как будто домашних халатах с широкими поясами, только что без спальных колпаков на голове, не могли толком объяснить происходящего со Светланой. Они подолгу молчали, хмурились, осматривая больную, простукивали её пальцами, считали пульс, прислушивались к её дыханию, приложив деревянную трубку к спине, и, закончив осмотр, степенно кланялись. Выйдя в прихожую, отделённую от комнаты, где была больная, невысокой ширмой из рисовой бумаги, такой полупрозрачной, что сквозь неё почти всё было видно по силуэтам, они округляли глаза и что-то озабоченно бормотали ожидающему там Сусуму Петровичу, а тот понимающе кивал, почему-то улыбался и потом растолковывал суть их сообщения Поликлете, расположившейся рядом с ним на низкой оттоманке для иностранцев.

– Тифа. Похоже на тифа, – утвердительно кивал Сусуму Петрович, по-прежнему улыбаясь.

– Ох ты ж и мать моя, – ужасалась Поликлета, темнея лицом и готовясь набрать побольше воздуха в лёгкие, чтобы как следует запричитать, а Сусуму Петрович тем временем спокойно продолжал:

– Ири не тифа. Нет. Не тифа, – он снова утвердительно кивал, не обращая внимания на полную разнородность сообщаемой им информации.

– Как не тифа? – машинально повторяла за ним сбитая с толку Поликлета. – Тьфу ты, Господи, повторяю за тобой как попугай. Тиф, а не тифа. Так тиф или не тиф? Толком можешь объяснить, батюшка?

Сусуму Петрович не отвечал, а вместо этого продолжал внимательно слушать доктора.

Тот невозмутимо что-то объяснял, Сусуму слушал и переводил, но получалось очень невнятно. После длинных тирад доктора Сусуму отвечал очень односложно, и было непонятно, то ли это заболевание настолько сложное, что требует подробного объяснения, то ли доктор просто такой многоречивый попался, что просто любит поговорить, то ли самому Сусуму не хватало словарного запаса русского языка. Так происходило по нескольку раз, пока вконец не задуренная туманным переводом Поликлета не принялась тихонько подвывать, уже не надеясь услышать что-либо вразумительное от Сусуму Петровича.

– И как только её угораздило? – убивалась Поликлета, сморкаясь в платок. – Заболеть… Как же это я, садовая голова, её не уберегла! Видела же – озорства там на пуд, а сил-то на фунт. Не иначе как просто хотела матушку свою, Наталию Игнатовну, подразнить. И-и-и-и… Да и увлеклась. А я-то. Я-то! Чай не вчера родилась, могла бы и сообразить, что от дури-то надо бы её наперёд лечить, а не от хворей всяких разных. И-и-и-и – вот же старая колода, и-и-и-и… Где ж были твои мозги? Ой, это я не тебе, батюшка, – спохватилась Поликлета, когда переводчик, смешно вскинул на неё глазки и недоверчиво переспросил:

– Мои мозги? – и смешно ткнул себя по голове сухенькой ручкой.

– Да нет же, мои. Мои мозги, не твои, – теперь она тыкала себя по голове, но неразбериха не прояснялась.

– Не твои, а мои? – опять переспрашивал Сусуму Петрович, и разговор зашёл в полный тупик.