«Я никогда не забуду тебя, Гайкоку джин, – сказал её поклон. – Спасибо, что ты пришёл ко мне».

«Я тебя тоже, – тонкой нотой осеннего ветра прошептал ей вслед цветок. – Я никогда тебя не забуду. Спасибо, что ты приютила меня в своём саду».

В эту же ночь подул сильный северный ветер. После полуночи подморозило. Гайкоку-джин покрылся инеем и к утру, потеряв все свои лепестки, голосом хототогису, залетевшей в сад, чтобы укрыться от непогоды, послал последние извинения Теруко за причинённую его уходом боль и, не дожидаясь восхода, умер.

После своего падения в овраг Костю я больше не видел. Он уехал. А я попал в больницу с дробным переломом лодыжки со смещением. Я не очень помню, как меня вытащили из оврага. Кажется, Костя побежал за Лесовым, и они меня дотащили до конюшни, а там сразу на подводу – и в больницу. Боль была ужасная, кость раздробилась на мелкие внутренние осколки, я был весь в липком поту, меня тошнило, и время от времени я впадал в какой-то бред – мне казалось, что я снова бегу в овраг, на полном ходу задеваю сук на старом бревне, лечу в яму, и надо мной опять гулким эхом многократно раздаётся Костин надрывный крик: «Подожди! Аким! Куда ты побежал?». Я закрывал уши ладонями, зарывался в подушку, но его голос преследовал меня, и я снова и снова разбегался, чтобы прыгнуть в овраг и снова услышать его крик. Этот кошмар длился несколько недель.

Меня долго лечили, сначала в больнице, а потом дома, нога опухла и почернела, я не мог ходить и только лежал в постели, подоткнутый со всех сторон одеялами, пледами и бабушкиными расшитыми думками, как то самое бревно, по причине которого я как следует так и не увиделся с Костей.

Вскоре я получил письмо от Коньковичей. Сначала, взглянув на конверт, я подумал, что это от Кости, и сердце моё сжалось – наверное, Костя пишет, что мы с ним больше не можем быть друзьями. Но когда я открыл конверт, то увидел, что письмо писано не Костей, а его отцом – Дмитрием Сергеевичем, профессором Коньковичем. Я был так поражён, что запомнил его текст наизусть.

«Многоуважаемый Аким Родионович!

Надеюсь, Вы поправляетесь и моё письмо найдёт Вас в добром здравии. По приезде Константина Дмитриевича после визита к Вам и длительного с ним разговора, я счёл своим долгом христианина и человека, чья профессиональная деятельность связана с просвещением, а не наоборот – с мракобесием и человеконенавистничеством, восстановить справедливость, так откровенно попранную в нашем учебном заведении по отношению к Вам. По сему спешу сообщить, что по моему прошению дело Ваше пересмотрено, все ведомости экзаменационной комиссии проверены, и решением ректора Чесальникова Вы приняты в академию сегодняшним числом. Бумага о решении будет Вам прислана на днях с курьерской почтой.

Искренне рад за Вас,

Конькович, Д. С.»

Вот это да! Я перечитывал письмо и никак не мог поверить, что всё написанное – правда. Я принят! Я всё-таки принят. Значит, Костя решил не рвать нашу дружбу из-за моего сомнительного происхождения, а наоборот помочь мне, а я как дурак на него взъелся? Я задохнулся от стыда за свою глупость. Как обрадуются мама, бабушка! Лесовой! От радости я забыл, что на моей ноге медицинская шина из твёрдой проволоки и рванулся с постели, чтобы вскочить на ноги, и тут же упал на кровать как тряпичная кукла. Я взвыл от боли. Как же я буду учиться, если совершенно не могу двигаться? Господи, почему Ты так жесток со мной? Сначала я не смог бы учиться вместе с Костей, потому что меня не приняли, теперь уже, когда меня приняли, я не мог даже встать на ноги, ибо каждое моё движение причиняло острую, невыносимую боль.

На мой крик прибежала бабушка. Увидев меня, лежащего поперёк кровати с искажённым от спазмы лицом, она заохала и принялась укладывать меня на место, подтыкая со всех сторон одеялами. Оправившись от боли, я показал ей письмо. Она просияла, но тут же растерянно посмотрела на мою ногу.

– Акимка, а как же ты, голубчик, будешь учиться, когда ты не можешь на ногу ступить?

Она села на край кровати, взяла меня за руку и мы оба задумались. По её встревоженному взгляду куда-то вперёд и чуть наверх я понял, что она тоже подумала о том, что и я – отчего-то Господь не хочет видеть меня студентом академии. Но вот отчего? Ответа на этот вопрос ни у неё, ни у меня не было.

Дни мои опять потекли серой, невыразительной чередой. Бумага о моём зачислении в академию пришла, как и обещал Костин отец, через день курьерской почтой. В сопроводительной записке ректор Чесальников сухо извинялся за ранее допущенную ошибку в ведомостях и ссылался на нерадивую работу секретаря приёмной комиссии академии г-на Звынкова, Е. П. Я не знал, кто такой Звынков, Е. П., но мне уже было не до него. Было ясно, что даже если я встану на ноги и смогу двигаться, то только на костылях, и потом, возможно, буду хромать всю жизнь, как Лесовой с его деревянной ногой. И потому об учёбе пока не было и речи.

– Теперь мы с тобой будем оба как пираты, – пытался подзадорить меня Лесовой, вспоминая, как я сравнивал его с Джоном Сильвером. Лесовой приносил мне корзинки с душистыми яблоками, дикой малиной, охапками берёзовых листьев – это чтобы бабушка делала мне настой от воспаления костей, – и кусочками древесного гриба чаги, завёрнутого в холщовый мешочек. Лесовой говорил, что этот гриб помогает даже при чёрной немочи. Пётр Петрович рассказывал смешные истории про лошадей, например, как Русалка не хотела принимать лекарство от паразитов и, напоминая вредную, ворчливую старуху недовольно фыркала и пятилась от ведра с горьким раствором до тех пор, пока не свалила часть забора своего стойла, после чего сама жутко перепугалась и понеслась прочь. Насилу он её поймал. Визиты Лесового и игра с бабушкой в лото на какое-то время помогали мне забыть о горестном исходе моих каникул, которые, судя по всему, могли продлиться годы.

Радость от решения о моём восстановлении в правах студента академии постепенно сменилась горьким разочарованием. В конце концов, получалось, что это не я сам поступил и что это не справедливость восторжествовала, потому что я сдал экзамены на отлично, а только потому, что Костин отец лично знал ректора Чесальникова, а я – дружил с Костей. Могло статься, что ректор просто поддался на уговоры Дмитрия Сергеича исключительно из уважения к нему или потому, что тот пригрозил ему инспекцией. Ведь кто-кто, а профессор Конькович знал о пристрастии Чесальникова к фруктовым наливкам и его полном несоответствии занимаемой должности… Таким образом, не знай я Костю, бумаги никто не потрудился бы пересматривать, и я снова чувствовал себя тем, кем и был для них, – изгоем, басурманцем, безотцовщиной, японской кукушкой, которой я родился и продолжал быть, несмотря на мои глубокие познания в области геометрии, естествознания, риторики и иностранных языков.

Мало-помалу опухоль на больной ноге спадала, и, хотя проволочную шину пока не снимали, я стал понемногу вставать с кровати и мелкими шагами, на костылях, медленно передвигаться от кровати до окна и назад.

Август выдался сухим и жарким, у меня в комнате было душно, и меня было решено переселить в спальню маман, окна которой были с северной стороны. Последнее время днями и неделями её не было дома, бабушка говорила, что мама хочет поступить на службу, и вскоре мы узнали, что ей предложили работу в каком-то городском архиве в Смоленске. Она уехала. Потом мы получили от неё открытку, что с ней, Слава Богу, всё хорошо и что она сняла две меблированные комнаты на улице Богоявленской, и что хотя жалованье назначили мизерное, служба помогает ей не чувствовать себя приживалкой в собственном доме на шее у пожилой матери. А мне почему-то показалось, что она уехала из дома из-за меня. Может, ей было слишком горько видеть меня таким неудачником, на костылях? Особенно после того, как она познакомилась с Костей.

Мне опять стало очень скучно и одиноко. В моём отношении к Косте произошла какая-то перемена, связанная с отчуждением, причины которого было трудно понять. Я уже не ждал его, как раньше, поскольку мне было жутко стыдно, что я усомнился в его добром отношении ко мне, но, с другой стороны, я не знал, каково на самом деле было его отношение – ведь, возможно, он просто чувствовал свою вину, что наша встреча закончилась так драматично для меня, и хотя я сам как дурак помчался от него прочь и так глупо покалечился, он был к этому всё-таки причастен. То есть, думал я, его просьба к отцу похлопотать о моём деле была, скорее, из жалости, а не из стремления постоянно видеть меня подле себя на курсах академии, да и жёсткий Костин взгляд тогда, перед моим роковым бегом к оврагу – он не давал мне покоя, он пронизывал меня насквозь каким-то внезапно пробежавшим холодком, возникшим, по-видимому, вследствие извечной человеческой привычки разделения мира на он и я, свои и чужие…