Вот что я написал:

«Дорогой мой друг, Константин Дмитриевич,

Доброго тебе дня.

Надеюсь, что ты здоров и семья твоя тоже. Сразу прошу прощения за то, что не ответил уважаемому Дмитрию Сергеевичу на его письмо и не поблагодарил за участие в моей судьбе. Надо ли говорить, как глубоко я был тронут его искренним желанием помочь мне. Именно поэтому, возможно, я не собрался с духом ответить сразу, поскольку в силу несчастных обстоятельств, которые привязали меня к постели на долгие недели, а сейчас и к костылям, учёба моя в академии, куда я так стремился, откладывается на неопределённые сроки. Нужно ли говорить, как мне горько от этого обстоятельства…»

Я остановился и перечитал письмо. Зачеркнул повторенное дважды «Нужно ли говорить» после слова «сроки». Заменил его на «Вы и сами можете себе представить». Письмо хоть и звучало вежливо и разумно, но показалось мне слишком сухим и чопорным и мало выражающим ту бурю чувств, которые я испытывал, пока писал его. Подумав немного, я добавил:

«Костя, я очень скучаю по тебе. Прости меня за упрямство и нелепую самонадеянность в том, что ты желал меня чем-то обидеть в тот злополучный день у оврага. Простишь?

Пожалуйста, Костя, приезжай ко мне с оказией, на Рождество Пресвятой Богородицы, а то и на Евтихия, бабушка будет печь пирог с яблоками и ревенем, который тебе так понравился, или так приезжай, без оказии, и мы с тобой обо всём поговорим.

Храни тебя Господь,

Всегда твой,

Аким Белозёрцев».

Подписавшись, я подумал, что моё привычное имя как будто прибавило мне сил и убедило меня в том, что ничего такого со мной и не произошло, а всё это был лишь ужасный сон.

Отправив письмо, я долго ждал ответа от Кости, но он не приходил. Наверное, Костя был занят первыми лекциями. Как бы то ни было, тяжесть печали от того, что я так несправедливо поступил с Костей, прошла – письмо помогло мне избавиться от угрызений совести, что я его нечаянно обидел, хотя думал, что это он обидел меня.

В этот же день мне сняли медицинские проволоки с ноги, и это тоже подействовало на меня обновляюще. Все последующие недели я учился наступать на ногу без костылей, было очень больно, первые шаги – ибо было полное впечатление, что я учился ходить заново – давались мне с трудом, я покрывался липким потом, голова кружилась, подлая нога не хотела слушаться, и, когда я наступал на неё, казалось, тысяча иголок разом втыкалась мне в пятку. Но я не унывал. У меня голова пухла от планов: какой строительный материал использовать, что будет внутри домика, какую старую мебель я смогу перетащить туда с чердака и заброшенного чулана Паприкина. Понемногу я стал таскать разные предметы домашнего обихода и складывать их в углу спальни, прикрывая на всякий случай пледом, чтобы бабушка не заметила.

Вскорости у меня уже были собранные следующие вещи: табурет с подпиленной ножкой, две книжные полки без петель, коробка ржавых гвоздей, два треснувших горшка из под герани, латунный чайник без ручки, три медных подсвечника и – особый предмет моей гордости – старые часы с кукушкой с двумя гирьками-шишками на цепи, которыми я любовался не меньше, чем фигурками старика и рыбака. Кукушка уже давно не желала вылезать из своего окошка, но я твёрдо решил починить часы – как только запущу отсчёт времени, поселившись в своём новом жилье.

Через некоторое время Лесовой сообщил мне, что начал потихоньку рыть яму для неглубокого фундамента в ранее обговоренном нами месте – недалеко от его конюшни, за ручьём, а ещё через пару недель, он сказал, что нашёл мастера Степана Веригу, и, хотя тот встретил его неприветливо и отнёсся к его расспросам с большим подозрением, Пётр Петрович всё-таки уговорил Степана принять меня и обсудить с ним моё дело. Когда Степан сам его оповестит – занят был по горло.

Несмотря на то, что многие его подчинённые считали монотонное бормотание капитана Кобаяси частью психологического давления на собеседника, настоящая причина такого поведения была проста – в глубине души Кобаяси считал себя поэтом-хайдзином. Он был уверен, что его дар был так же силён, как и у его знаменитого однофамильца, и даже имя, имя у него было созвучно гению поэзии прошлого – потому что тот был Кобаяси Исса, хотя при рождении его нарекли Нобуюки, а капитана звали – Кобаяси Эйси. И подобно своему великому предшественнику, Кобаяси Эйси вёл журналы-дневники и писал в них хокку, дополняя их хайгу – рисунками и пояснениями. А главным в хокку был, конечно, ритм. Ритм нерифмованных пятнадцати слогов. Вот их-то постоянно и бубнил капитан, чтобы не сбиться с эталона. Причём, чтобы этого не случилось, он сочинял хокку на ходу, а когда свои не получались, бубнил строки великого Иссы, как бы стараясь никогда не терять с ним сакральной связи.

Снова весна.

Приходит новая глупость

Старой на смену.

Бормотал, почти не раскрывая рта, Кобаяси, когда ему приходилось иметь дело с особо тупым подчинённым. Если кто-то из вышестоящих уж очень донимал его придирками, он саркастично цитировал себе под нос другое хокку:

Вот радость-то!

Первый день года, и первый комар

Меня укусил.

Если у него было неважное расположение духа, он находил утешение в таких философских строчках непревзойдённого мастера:

Так я и знал наперёд,

Что они красивы, эти грибы,

Убивающие людей!

Если хотелось мысленно пошалить, Кобаяси гудел шутливое:

Кровельщик.

Зад ему обвевает

Весенний ветер.

А из своего очень любил следующее:

Шелест бумаги.

Скользит в тишине перо.

Эйси снова один.

И уж совсем он обожал из недавно написанного:

За тебя умереть

Мне не жаль

О, долина заснувшей Фудзи!

Из этого было очевидно, что капитан страдал сразу двумя тяжёлыми недугами: манией величия и истерическим патриотизмом с паническим уклоном. Причём как человек умный и образованный он сам прекрасно отдавал себе отчёт и в том, и в другом. Но поделать с собой ничего не мог. Все окружающие поэтому для него делились на тех, кто сразу догадывались, что имеют дело с гением и патриотом до мозга костей, и на тех, кто были тупы, а потому этого не видели. В начале своей карьеры Кобаяси думал, что лучше всего он будет укреплять обороноспособность империи с моря – с самой уязвимой точки её безопасности, но потом решил, что переменами, в результате которых иноземцы хлынули на острова, на берегу гораздо больше опасности для целостности страны, и потому именно там нужны тонкие, умные и преданные люди: такие, как он. Страну, где он родился, он обожал до умопомрачения, считая её лучших представителей – куда относил, конечно, и самого себя – высшей человеческой расой. В конце концов, неслучайно, что это именно в его стране каждое утро всходило солнце.

Что касается особого свойства его патриотизма – неотступно следующей за ним по пятам паники – оно заключалось в безоговорочном убеждении, что весь мир не дремлет и существует только лишь для того, чтобы отобрать у его страны её самобытность. Отчасти это было правдой – всё больше и больше иноземцев посягали на Японию извне, а в последнее время, благодаря попустительству властей – уже и изнутри. Вот и этот в меру смышлёный молодой офицер Тоёда Райдон – он тоже почувствовал, как архитектура заморского квартала Хакодате буквально голосила о тлетворной инвазии, как следствие – о размывании местной традиционной архитектуры.

Повинуясь чуткой интуиции спасителя страны от инородцев, Кобаяси давно просил старших по группам обучения офицеров присмотреть ему такого человека, который мог бы стать его секретным помощником и который бы по его, Кобаяси, наводке исподволь наблюдал за гремучей змеёй – выходцами из Европы и дальнего Запада, а поскольку сам капитан всегда был занят на территории корпуса в виду выполняемой должности коменданта части, он не мог претворять в жизнь тщательно подготовленный им план по спасению нации от этой чумы. Долгими месяцами он искал подходящего кандидата на придуманную им втайне от начальства должность, долго списывался с другими командирами, через руки которых проходили сотни молодых офицеров, но нужный человек никак не находился. То староват. То слишком молод. То образования никакого. То слишком прост. То чересчур услужлив. То слишком себе на уме. А Кобаяси нужен был именно тот, кого он нарисовал в своём воображении и в рисунке сопровождающего его хокку: