– Как ты вырос! Да-да… время так летит… Аким, то, что я сейчас тебе расскажу, мне дастся нелегко. Дело в том, что.... – она замялась, подбирая слова. – Я очень виновата перед тобой.

Я молчал и напряжённо ждал, что она скажет. Я чувствовал, что в том, что случилось, в том, что я не был принят в академию, и что было причиной её несчастья, была и моя вина, но какая? Ведь экзамены я выдержал на отлично.

– Акиша, то есть… Аким… ах… как, право, всё запуталось, затянулось… мне давно надо было тебе сказать, но я не была уверена, что это будет вовремя… дело в том, что тебя зовут совсем не так, как… тебя зовут.

Я был поражён совпадением своего ощущения при упоминании другого имени, которым она обратилась ко мне.

– А как? – испугался я, предчувствуя неладное.

– Понимаешь, при рождении я тебе дала другое имя… В общем, ты не Аким. Тебя зовут Акияма. Тоёда Акияма, и… твой отец не русский. Он японец. Его зовут Тоёда Райдон.

Но я уже не слышал её голоса. У меня перехватило дыхание и зашлось в груди. В голове поплыли обрывки из подслушанных разговоров взрослых, насмешки дворовых мальчишек, упоминание имени офицера Тоёды Райдона ректором Дудкой при моём поступлении в гимназию шесть лет назад – всё это вихрем закружилось перед глазами и больно ударило меня по голове, к горлу подкатил горячий болезненный ком, от которого стало трудно дышать, как если бы мне сказали, что я неизлечимо болен. Из моих глаз брызнули слёзы.

– Ну что ты, что ты… – всполошилась мать, хватая меня за руки. – Тебе нечего стыдиться. Твой отец – замечательный человек. Более того, он лучший из тех, кого я когда-либо видела, за исключением разве что святителя Николая.

Она говорила и говорила, но я не слушал её. «Япошка, япошка! – жужжало у меня в ушах. – Чернорылка…» Мои чувства передались и ей, и у неё тоже на глазах проступили слёзы.

– Пойми, об этом не так легко говорить… но я думала, что я очень сильная, что мне всё нипочём, и чего бы я ни делала, всё будет встречено с должным восторгом и по справедливости, но мир, к сожалению, устроен так, что люди ещё не готовы… – она опять замялась, подыскивая слова. – Ко многим вещам.

Я стоял как вкопанный, она держала меня за руки, а по моему лицу текли противные жгучие слёзы.

– Полно. Полно… садись, – сказала мать, усаживая меня в своё кресло у стола. – Я попытаюсь тебе всё объяснить.

Я сел. Слёзы попадали мне в рот и даже затекали за ворот рубахи, но что-то сковало меня, и я не мог шевельнуть рукой, чтобы их утереть. «Якушка!» – корчил рожи Аркашка Хромов где-то за моей спиной. «Японская кукушка», – вредно вторил ему хор соседских мальчишек, стреляющих в меня из рогатки. «Чернорылка!» – ехидным эхом отдавалось у меня в ушах и голове.

Мать стала ходить взад-вперёд возле стола как давеча, когда писала жалобу на ректора Чесальникова.

– Понимаешь, Аким… я очень сильный человек, – она гордо вскинула голову, тряхнув каштановыми косами, заколотыми в тяжёлый узел ниже затылка. – Я ничего не боюсь. Понимаешь, ничего! – словно в подтверждение своих слов она сжала руки в кулаки и тряхнула ими перед собой, словно хотела разбить невидимую стену. – И мне наплевать на то, что обо мне думают. Верно, что я упряма и всегда хотела жить так, как я хочу, но я никому не делала зла. Мы приходим в этот мир свободными людьми и должны жить по совести. По Божьей и по своей. Понимаешь?

Я кивнул, но совершенно не понимал, как сказанное ею относится к тому, что она передо мной в чём-то виновата, и решению ректора вычеркнуть меня из списка слушателей академии. Кто в этом случае поступил по совести, а кто нет – было неясно. Ректор Чесальников? Кто-то из принимавших мои экзамены профессоров?

На некоторых словах у маман перехватывало дыхание. Она уже не смотрела на меня, и мне показалось, что говорит она не со мной, а с собой и с кем-то ещё, кого в комнате сейчас не было. Видимо, она и сама это заметила и снова посмотрела на меня:

– Ты уже взрослый… ты должен меня понять. Дружба с твоим отцом… это очень сильное чувство. Оно разрушает преграды между людьми, хотя я знала, что нас не поймут. Но разве в этом дело?

Мысли её были бессвязны, они прыгали одна вперёд другой, я ничего не понимал и одновременно понимал всё. И от этого мне было очень больно, ведь ясно, что без своей на то воли я стал причиной несчастья сразу нескольких близких мне людей: матери, бабушки, отца, которого я никогда не знал, но уже горячо и преданно любил, и даже Кости, ведь мы не будем теперь учиться вместе, как мечтали, – но при этом я ничего не мог сделать. И ещё – я никак не мог понять, почему моё появление в их судьбе так драматично, ведь я обыкновенный человек, такой же, как и все, как бабушка, как Костя, как Лесовой, как длинноногий учитель естествознания Тарасов или Костина мама Аделаида Карповна. Но почему мне так гадко на душе и делается так больно при мысли, что со мной случилось что-то страшное, а я даже не заметил – что? И главное – что мог бы я сделать, чтобы им помочь? Им и себе…

Мать ещё долго о чём-то говорила, но я по-прежнему её не слушал. Голова у меня раскалывалась как пушечное ядро, от с трудом сдерживаемого плача я стал безудержно икать, и только когда у меня пошла кровь носом, и в комнату ворвалась бабушка с мокрым полотенцем, всё это время, видимо, подслушивающая наш разговор под полуоткрытой дверью, и оттащила меня к себе, кошмар этого разговора для меня закончился так же внезапно, как и начался. Бабушка мочила полотенце в тазу с холодной водой и попеременно прикладывала то один его конец, то другой к моему носу и вискам, потом поила меня чаем с липовым цветом и мятой и после, обхватив мою голову руками, как будто у меня был жар, долго качала на груди как маленького, держа мою голову носом кверху, приговаривая:

– Акимушка, голубчик, не плачь, всё будет хорошо, не плачь, вот увидишь, всё будет хорошо…

Но я только всхлипывал и не мог думать ни о чём, кроме звучащего где-то внутри меня глухим, как будто знакомым и всё же совершенно чужим для меня имени – А-ки-я-ма. Оно казалось мне громоздким, страшным, странным, несмотря на несомненное буквенное сходство с привычным Акимкой, и напоминало то сужающуюся книзу огромную воронку в толще воды, готовую меня проглотить, то отверстую как пасть дракона конусообразную яму, в которую падал я сам, даром что первая часть его «аки» звучала по-церковнославянски, кротко и благочестиво, потому как вторая его часть была неприветливо мрачна и заточенным колом «я», падающего через «м» в «а», она больно дырявила мне грудь. На ум лезло выражение «аки тать в нощи», что тоже звучало противно и страшно и как будто напоминало мне о липком, тайно содеянном зле, что отличало меня от всех других – честных и праведных, но вскоре веки мои слиплись и я провалился в тяжёлый сон, словно глухой ночью опустился на дно моего острова, безжалостно разрушенного временем.

Вскоре выяснилось, что у Уми цубаме оказался довольно взбалмошный нрав. Несмотря на то, что её исправно чистили, смазывали поворотные подшипники пушечным салом и заряжали снарядами превосходного качества, она могла звучать глухо и невыразительно, едва выплёвывая снаряды, и отчаянно мазать мимо цели. Райдон не мог понять, отчего это происходит – ведь все шишки доставались ему. Сначала Райдон во всём и винил себя, тщательно проверяя её состояние: подолгу пытался понять, вычищены ли как следует винтообразные углубления, находящиеся в начале ствола, осматривал продолговатые выступы-поля, аккуратно замерял ширину люфта во всех разъёмных соединениях. «Может быть, при движении в стволе снаряд не упирается медным пояском в нарезы и чересчур скользит по их кривой, и потому его вращение не сообщает нужной начальной скорости орудия?» – терзался он.

Но нет, проверка показывала, что техническое состояние Уми цубаме было в порядке и наводчики вроде не шалили, чётко определяя параметры огневых ударов, но тем не менее удары часто получались смазанными, неловкими и неточными. Из каждой сотни снарядов, выпущенных с дистанции более трёх тысяч ярдов, лишь меньше половины поражали китайские корабли, а остальные бесполезно взрывались в море. Вкупе с медлительностью Каракатицы и слишком поспешным рвением Акулы нестройные выстрелы их команды и учащающаяся раз от раза мазня Морской ласточки по целям как замыкающей была последней каплей перед «штормом» – взбучкой комсостава.