«Так же я открыл для себя Костю, – думал я, – как чудесный, сначала чужой и даже чем-то враждебный мне остров… Эх, Костя, Костя…»

Когда тоска по другу становилась невыносимой, я бросал книжки, откладывал в сторону карту и увеличительное стекло и шёл спать, чтобы отвлечься от своих переживаний и хотя бы во сне снова покататься с ним на маленьком неровном катке лебединого прудика и, вернувшись с мороза уставшим и побитым, наесться масляных блинов до отвала, вспоминая нескончаемые комические падения Тарасова под истошные вопли Тортуги…

…Я так отчаянно тосковал по Косте, так молился о встрече, что наконец свершилось чудо. Я сидел в саду под вишней и лениво перелистывал страницы географического атласа, нестерпимо мечтая о том, чтобы увидеть Костю, как вдруг мимо меня что-то просвистело. Вжик! В воздухе блеснуло, и острый перочинный ножик упруго вонзился в широкий ствол старой липы прямо передо мной. Нет, не может быть! Я смотрел на ножик, как на мистический объект, что от полного отчаяния материализовался из глубин моей памяти. Но через минуту высокий молодой человек в дорожной накидке и фуражке уже стоял передо мной и счастливо улыбался:

– Ну что, якушка-кукушка, научить тебя метать ножички?

В его тёмно-серых глазах прыгали дерзкие огоньки. Нет, это был не сон! Это был Костя!

Я задохнулся от трудно выразимого счастья и не смог вымолвить ни слова. Мы обнялись. Мир снова стал прекрасен.

Я больше не был один.

Нельзя сказать, чтоб Светлана была сильно набожной. Как и многие провинциальные жители, она была глубоко верующей, но за церковными ритуалами хоть и следила и в них участвовала, скорее, видела их формальным предписанием благочестивого поведения – чем-то вроде церемонного чаепития во время праздничного приёма гостей, чем внутренней потребностью, затрагивающей душу. Узнав про японскую миссию святителя Николая – Ивана Дмитриевича Касаткина – она восхитилась редким сочетанием личных благородных помыслов этого человека, а также почувствовала следования высокому долгу, родственную душу, неспокойную, пытливую, стремящуюся к подвигам духа, ведомую благородством помыслов и невиданной любознательностью ума.

Ещё больше её восхищение подстегнула история самурая Савабэ Такума, пришедшего к отцу Николаю с мечом в руках, чтобы убить его, дабы русский священник не погубил их страну. Эта история вызвала особый интерес не только потому, что силой своего убеждения отец Николай сумел обратить противника в соратника и верного последователя – Савабэ не только не причинил вреда священнику, но вскоре обратился в христианство, приняв имя Павел, – но и потому что для Светланы в этой дуэли скрестились два сильных, благородных человека. Савабэ как странствующий ронин, зарабатывающий на жизнь уроками фехтования, был искусен телом, а отец Николай – духом, и потому их поединок и впоследствии крепкий духовный союз знаменовали собой те вершины человеческого общения, испытать которые так жаждала ненасытная душа юной талашкинской амазонки. Правда, Светлана не имела никакого представления о том, чем она, собственно, будет заниматься в Японии – чужой, далёкой стране, – но это было не главным. Главным для неё было видеть этих людей, говорить с ними, жадно впитывать флюиды той психической энергии, исходящей от них, которая сворачивает горы и творит чудеса, и даже если бы ей не удалось как следует поговорить со святителем в силу его занятости и высоты его сана и положения, то ей, наверное, хватило бы лишь посмотреть ему в глаза и обомлеть от созерцания его глубокой духовности. А уж скрестить шпаги с Савабэ было не менее будоражащим воображение испытанием её собственного воинского духа, ну и доморощенного искусства шпажного боя.

Но это всё были мечты. А про быт Светлана и не думала. В конце концов, у неё была Поликлета. По иронии судьбы, после разговора в чайной Поликлета стала главной движущей силой их предприятия. Когда было холодно, она искала тёплый ночлег и дрова, когда голодно – провиант, а если кончались деньги, закладывала предметы, купленные ею же в начале поездки, или свои личные вещи, и надо же, иногда умудрялась тут же их выкупать, перепродавая по цене выше предполагаемой чуть ли не вдвое. Например, позолоченный портсигар покойного супруга Порфирия Поликлета закладывала по несколько раз и каждый раз выкупала по цене ниже назначенной, сетуя на нелёгкую вдовью долю и ссылаясь на подслеповатость и якобы природную недалёкость. А в это же время, когда на базарах, когда в лавках, продавала и вновь выкупала столовую утварь – серебряную солонку с малюсенькой ложечкой, миниатюрную сахарницу с золотым ободком и крышкой в виде петушиной головы, и даже футляр для пенсне из тёмно-красного сафьяна.

– Как вам удаётся и денег раздобыть, и предметы свои вернуть? – удивлялась Светлана, сама ничего не смыслящая в коммерции. – Никак обманываете вы их, приказчиков да купцов, а, Поликлета Никитовна? Не грешно ли?

– Слова-то какие используете, Светлана Алексеевна, «грешно»… слушать противно! Уж их и обманешь, – отмахивалась от неё Поликлета, – так, приторговываю, негоциирую, где сметкой, где жалостью… а что? Должны же люди друг другу помогать, тем более не для себя стараюсь, а для общего дела, – объясняла она, пряча под полу балахона только что чудесным образом вернувшийся к ней портсигар в шёлковом платочке, потом шелестела пересчитываемыми ассигнациями. – Тьфу ты, опять сбилась, вроде как на полтину больше сговорились, – и, забавно сдвинув брови, она опять принималась пересчитывать свой барыш.

А картина бывала такой – зайдёт Поликлета в скупку, где дают закладные на товар какой-никакой, сядет в сторонке. Сидит тихо, охает через раз, глаза долу, рот в скорбной скобке, ну стесняется вроде, что приличной даме вдовья судьба обозначена – вещи закладывать по бедности. Вид такой, что кабы не нужда, так и не видели бы её в этом месте. Когда цену назначат на её товар, в пол смотрит, охает, сморкается, пока не добавят. После сделки деньги проворно забирает, на икону в углу мелко крестится. В тряпицу билеты казначейские заворачивает. Кланяется степенно. Жалуется, кабы, мол, не нужда… Уходит. А на следующий день приходит – или с деньгами, выкупить сданное, или с другим каким товаром, который сама только то что купила по цене намного ниже цены вещи проданной, и так, чтоб разница была ну хоть в рубль-три, а лучше в пять. «Извини меня, дуру горемычную, старуху нескладную, батюшка, – совестится Поликлета торговому человеку, – передумала я супруга родного портсигар золочённый продавать, ведь окромя его ничего больше на память не осталось. Вот принесла деньги, чтоб выкупить, ты уж не осерчай, да только беда – пяти рублёв у меня не хватает. Али простишь? Как-никак проценты-то ведь ещё и не успели набежать…» Приказчики удивляются, пересчитывают: «Да как же пяти не хватает, когда семи?», «Ай, вот беда, недосчиталась-то»,– убивается Поликлета, глаза закатывает, задыхается от позору. Но они уже машут рукой: ладно, пусть его, может и, впрямь, вещица дорога памятью или там ещё чего, и ещё Христа ради пожалуют, добавят от себя вдовице горемычной, явно полоумной, когда пятиалтынный, а когда и полтинник, мол, помолитесь за раба божьего такого-то, матушка. «Помолюсь, голубчик, помолюсь!» Вот так в нескольких лавках с одной вещи и зарабатывала. Но это там, где город побольше населением, где рынков да лавок пруд пруди, чтобы, значит, не отоварили по полной за денежные шахер-махеры. Ну и проездом сподручнее опять же – даже если кто бы и заподозрил неладное, так и нету вдовицы в чёрном балахоне, уехала-с! След простыл-с!

– И то хочу сказать, – рассуждала Поликлета, отвечая на Светланины упрёки, – что ничего плохого или там противозаконного я не делаю. Ведь назначить цену могли и на пять-семь рублей больше. Так? Если по совести? Вещь дорогая, песком чищенная. А они пожадничали, ну вот я с Божьей помощью с их и взымаю, чтобы восстановить справедливость. Да ещё нас с тобой калачами с маком потчую. Кому я сделала плохо, а? Без меня вы вот, Светлана Алексеевна, извиняюсь за выражение, давно бы ноги протянули со сметкой вашей. А так мы целы, обе две, и дальше двигаться можем.