– Тут и стол можно поставить с инструментом, и окно вон большое, чтоб света хватало. А вон там – поодаль – и лежак какой-никакой поставим. Пол ещё земляной, правда, но это не беда – ребята за два приёма настелют. А тут и погребок можно вырыть.

– Да зачем Пётр Петрович, я же не собираюсь здесь жить! Грибы, что ли, солить буду?

– Да, ты прав, это я так, про себя подумал. Погребок, он ведь всегда в хозяйстве пригодится.

Обратно мы шли с Лесовым через его конюшню. Я радостно поковылял со своей тросточкой к знакомому стойлу. И сразу как будто почувствовал – что-то не так. В стойле Русалки не было. Я оглянулся – и в загоне не привязана, как бывало, и на лугу, что рядом с конюшней – не видно. Где же она? От нехорошего предчувствия меня даже пот прошиб. Вот и Лесовой сзади подоспел. Кашлянул нехорошо. Нет. Пожалуйста, господи, только не это. Я повернулся к Лесовому. Он снял картуз, голову опустил. Молчит.

– Я и сам уже вторую неделю… сам не свой, – нескладно начал Лесовой. – Нет её тут, Акимка. Не ищи. Нету раскрасавицы моей. Померла… Неделю назад. Что ты будешь делать, – он тяжело вздохнул. – …Годы! Ох и любил же я её, – его голос дрогнул.

Он стал неловко крутить папироску. Табак то и дело просыпался, от его дрожащих пальцев крошки летели во все стороны.

Я замер. Русалка. Рыжая моя. С тобой прошло всё моё детство… В стойле как будто ещё задержался запах её тёплого тела, в ушах привычно звучало недовольное пофыркиванье – совсем недавно я ещё катался на ней, когда мы с Лесовым искали место для моей хижины.

– Как же это, Пётр Петрович… – еле слышно сказал я, почернев от горя.

Лесовой как будто стал меньше, весь сжался в комок. Вокруг него заклубились облачка сизого дыма.

– Так вот. Годы, Акимка, – это тебе не шутка. Я уж и считать боялся, когда ей за двадцать пять перевалило. А потом только и думал, ну ещё годок. А потом – ну ещё. И надо же, она жила и жила. Я и бросил считать. Радовался. Слышал же, что иные и до тридцати дотягивают. И вот когда считать бросил… – он замолк, пожевал губами и продолжил: – А она подслеповатая стала, понятное дело, и нюх не тот… семян сурепки наелась. И как я проглядел! Помаялась всего ничего, и пока я ветеринара Синельникова привёз… – он махнул рукой. – Спасать некого было.

Я молчал. Русалка. Милая моя. Так вот почему Лесовой так увлёкся строительством моей мастерской – чтоб беду свою руками занять и чтоб стойла пустого не видеть. Лошади у него жили долго, иная мамаша за дитятей малым так не ходила, как Лесовой за лошадьми. Но Русалка была одна. Она была частью его мира, той, с которой всё началось и на которой всё держалось. И вот её нет. Беда.

Мы помолчали.

– Пойдём, покажу, где она теперь, моя родимая, – глухо сказал Лесовой.

Мы вышли за загон конюшни. Прошли метров триста, перешли ручей. Шли молча. У меня от долгой ходьбы резко заныла нога, но я не жаловался. За ручьём начинался густой березняк. Прошли чуть дальше. Недалеко от одной высокой берёзы, что стояла чуть в стороне от других, травы будто не было – только квадрат подсохшей земли. Из него столбик деревянный торчал. Возле него – рябины веточки.

Мы остановились.

– Вот она, моя родимая. Тут, – сказал Лесовой, – еле дотащил. Тяжёлая…

Он снял картуз, посопел и вдруг – совсем неожиданно для меня – заплакал. Слёзы текли по его шершавому лицу, по коротко стриженой бороде, попадали за шиворот, а он всё плакал и плакал, горько и безутешно, как маленький.

Теперь у меня ныла не только нога, но и сердце – тупой, давящей болью, что долго не отпускает. Я хотел ему что-то сказать – чтоб он перестал. Но вместо этого подошёл к нему поближе и, бросив трость, обнял за трясущиеся плечи и уткнулся в остро пахнущую табаком шею.

«Не надо, Пётр Петрович, – думал я, – не надрывай мне сердце». А сам почувствовал, что и по моим щекам тоже потекли горячие слёзы.

– Осиротели мы с тобой, Акимка, – едва сдерживая рыдания, прошептал через некоторое время Лесовой, – осиротели… Вот тебе, бабушка, и капустная голова…

Теруко аккуратно выкопала корешок Гайкоку-джина с большим клубнем земли, чтобы он не высох, и бережно сложила его в пакет из вощёной бумаги.

– Каждая часть твоего цветка будет мною сохранена, – говорила она корешку и одновременно пыталась успокоить северный ветер, который хоть и извинялся за причинённый её саду ущерб, всё же продолжал рвать чудом оставшиеся листья на двух клёнах и бешено ударяться об окна и двери её дома.

– Ни к чему так бесноваться, – уговаривала ветер Теруко, – мы все – я и мои растения – понимаем, что ты очень силён и холоден как снег. Но тебе лучше умчаться в поле, чтобы спеть свою рьяную песню там. Не то что бы я гнала тебя, но там, среди холмов и равнин, тебе будет просторнее испытывать свою силу, чем у меня в саду.

Зайдя в дом, Теруко завернула пакет с корнем в промасленную ткань и завязала его узлом. Оставив у узла достаточно большой зазор, чтобы корень мог дышать, она пришпилила булавкой приготовленную заранее пометку с его именем на ткань.

– Ну что, теперь тебе теплее?

Ответа не последовало, но Теруко не удивилась.

– Прости, что продолжаю разговаривать с тобой, как с цветком, – прошептала она. Спящая сущность ками в частях корней или семян не позволяет растениям свободно общаться с кем бы то ни было. Разговоры отнимают кучу энергии, а тебе сейчас её надо беречь до весны. Больше я не буду тебя тревожить, Гайкоку-джин, – сказала Теруко и отнесла его корень в прохладное помещение, где хранила ящики с такими же, как и он, корешками усопших цветов, завёрнутыми в ткань, чтобы их не побил мороз.

Она вернулась к себе и, никак не решаясь заняться приготовлением завтрака, долго смотрела в окно – в ту часть сада, где ещё так недавно цвёл Гайкоку-джин. Ей совсем не хотелось есть. Как незвано он пришёл к ней и как она злилась на него! И как потом он стал ей дорог… Внезапно по её лицу потекла горячая солёная струйка. Что это? Теруко недоверчиво потрогала лицо.

– Слёзы? Неужели я плачу? – удивилась она.

Она забыла, когда плакала в последний раз. Наверное, это было когда её муж, Акира, ушёл в тусклую полоску света над землёй. Это было так давно. Она забыла, что такое слёзы. В её занятой жизни им, слезам, нет места. Слёзы – это уколы слишком привязчивого ума, который оплакивает своё несовершенство. Ну что ж, я слишком привязчива. Мне надо меньше думать о нём – о Гайкоку-джине. И о муже. И сыне. Мы все только часть большого мира, который раскинулся над нами и под нами, и одновременно везде. Колесо жизни крутится, и мы только спицы. Но без спиц не было бы колеса.

Она подошла к зеркалу и убедилась в том, что это правда – она плачет.

– Ах, как это неразумно убиваться по тому, что продолжает жить, как по мёртвому! А то, что я этого не вижу, – только моя вина. Надо прекратить плакать.

Она вытащила из шкафчика платок и вытерла им слёзы.

– Я скучаю по тебе Гайкоку-джин, – слетело у неё с полузакрытых губ, хотя она упорно давала себе приказание перестать плакать. – Я скучаю по тебе.

Что-то звонко ударилось в окно. Теруко вздрогнула, подошла поближе и обомлела. Хототогису! Птица, покачиваясь, сидела на ветке сливы, то и дело касающейся окна.

«Он передаёт тебе привет, Теруко! И просит прощения!» – просвистела кукушка.

Теруко вышла во двор, осторожно отодвинув двери, чтобы не спугнуть птицу. Но та не собиралась улетать.

«Теперь я опять спою тебе свою песню, – сказала она Теруко, едва удерживаясь на ветке, качающейся от сильного ветра, – потому что родственная душа по-прежнему шлёт тебе привет».

И она запела.

Слушая её песню, даже ветер притих – он перестал стучаться в дом и срывать листья.

«Всё имеет начало и конец, мудрая Теруко, – пела хототогису. – И ты это знаешь. Одна душа уходит, чтобы открыть двери для другой. Будь благословен ваш род, твой и Тоёда Акиры. Новая душа готова продолжить ваш путь».