К знакомой избушке он подъехал, когда уже смеркалось. И в недоумении остановился: вся дорога около избушки была запружена грузовиками и тракторами с прицепленными к ним неуклюжими дорожными машинами…

В избе горел тусклый свет, слышался многоголосый гомон и смех.

Привязав коня к рассохшейся колоде, Северцев подошел к деревянной бочке, наполовину врытой в землю, сполоснул в ней грязные сапоги и вошел в избу. В комнате было темно от табачного дыма. Он тяжелыми волнами ходил под потолком, застилая слабый свет керосиновой лампы. За столом сидело несколько измазанных в масле и грязи шоферов и трактористов. Они дружно смеялись, слушая Никиту. Пахло винным перегаром, кислой капустой и еще какой-то едой, чувствовалось, что компания гуляет давно.

На приход Северцева никто не обратил внимания. Он, присев на лавку у двери, стал разуваться.

Никита говорил громко, часто размахивая руками:

— Ездил я, братцы, на партизанский слет — меня завсегда на них вызывали, — и приключись со мной эта история… Встретил в поезде старого друга — своего командира по партизанскому отряду Миколу Шахова. Он в большом чине был. Заместитель наркома. Да и сейчас не меньше, потому как ему боженька ума дал поболе, ну, и спрос с него другой!.. Зашел я к нему в вагон. Всенародный звался. Микола на радостях перетащил меня к себе: у него в комнатке два места, а ехал один. Побалакали про старые времена, сходили в поездную столовку, выпили и закусили ради встречи, вернулись обратно. Микола лег внизу, а мне велел лезть наверх. Огляделся я вокруг: царское великолепие! С моим общим вагоном сравнить невозможно. Хотя бы потому, что здесь личный гальюн положен. Отпросился я у Миколы сбегать за вещичками. А в моем вагоне дым коромыслом — подсели знакомые друзья, приятели, встречу празднуют. Я и так на хорошем взводе, а откажешься — скажут, брезговаешь. Ну, дело для вас ясное. Проводник еле разогнал нашу честную компанию. Пассажиры, дескать, протесты заявляют, спать не даем…

Никита закашлялся. Сосед услужливо поднес ему кружку. Кто-то предложил выпить за хозяина, гости дружно поддержали тост.

Северцев сидел на лавке, поджав мокрые ноги, и старался понять, что, собственно, здесь происходит.

— Как добрел я до всенародного вагона и сам не помню, — продолжал Никита, — и как спать уклался — тоже невдомек. Только проснулся ночью от крика. Какой-то косоглазый лопочет по-непонятному, одно разобрать можно: «Мусье Литвинов» — и все рукой на голову показывает, рубаху на себе трясет перед моим носом. Человечишка хлипкий, соплей перешибешь, а горластый, как петух. Никто ничего понять не может. Проводник переводчика скричал. Тот начал косоглазого ублажать и улыбаться ему, а меня костерить в хвост и в гриву. Весь вагон проснулся. Пришел откуда-то Микола. Хотя друг мне, а тоже набросился на меня! А мне невдомек. Все кричат, ругаются. Меня у проводника заперли, чтобы, значит, не удрал. Шахов и тот переводчик успокаивают косоглазого, извиняются. Просят простить пьяного обормота. Это они про меня стараются. Через дверь все слышно… Долго сидел я под арестом. Заснул даже от переживаниев. И очнулся, когда мне Микола подзатыльник дал. Взял же он меня в оборот! Сейчас вспоминать страшно!.. Велел мне мигом смываться, на первой же станции. На слет не появляться, а прямехонько дуть домой…

— А что там такого случилось? — перебил Никиту сосед.

— Война могла запросто начаться, — гордо разъяснил Никита и осушил свою кружку.

— Будя врать-то! — бросил кто-то из гостей.

Но Никита не удостоил внимания эту реплику и, закусив соленым огурцом, повел рассказ дальше:

— Чуть всенародный конфликт не разыгрался. Ноты в газетах печатали. Аль не помните? Одним словом — мировой кризис. А все через меня. Тут в чем смысл факту, братцы: после гулянки в своем вагоне я, значит, комнатенку то перепутал… Вместо Шахова попал к его соседу — к важному дипломату. Не помню, откуда он ехал — то ли от царского микады, то ли от прохвоста Чан Кай-ши. Залег я на верхнюю полку да и, значит, во сне безо всякой дипломатии…

Оглушительно грохнул хохот. Северцев подошел к столу.

Внезапное появление директора комбината ошеломило компанию. Гости повставали с мест. Но больше всех удивился хозяин, он даже прищурился, стараясь убедиться, что перед ним действительно Северцев.

С усилием перешагнув через скамью, Никита подошел к Северцеву, взял его под руку и отвел в темный угол за русскую печь.

— Бароново задание выполняю… — громко икнув, прошептал старик.

— Какое еще задание?.. Эх, ты! А говорил, что в рот не берешь, — оборвал его Северцев.

Никита оглянулся по сторонам и зашептал:

— Оперативное задание… Вот те крест! Пнев приказал снять с дороги всю технику. А Барон этот велел мне задержать ее здесь. А сам поехал к Пневу. Дал мне триста рублей — напой, значит, шоферов. Велел непременно их не выпущать до его приезда… Вот и держу. Водки уже нет, так байки всякие рассказываю… — приложив к губам скрюченный палец, сознался Никита.

Хлопнула наружная дверь. Никита мигом бросился на улицу и через несколько минут вернул в дом подвыпившего шофера. Еще двое хотели уезжать, но Никита заявил, что пьяным за руль он сесть не разрешит, и уговорил всех ложиться спать. Если сосновский начальник снабжения не привезет указание их директора задержаться на дороге, все машины рано утром уйдут на химкомбинат.

Натаскав в избу зеленого сена, Никита раскидал его по полу. Вскоре все успокоилось. Избу сотрясал дружный храп спавших вповалку Никитиных пленников.

Попив чаю, Северцев постелил себе на знакомой широкой лавке и хотел было ложиться, но услышал на дороге шум подъехавшего автомобиля. Подойдя к окну и сразу ослепнув от яркого света фар, он ничего не разглядел. Дремавший за столом Никита поднял тяжелую голову, потом наклонил ее в сторону, прислушался.

— Никак Барон вернулся!.. Зовет он меня сторожевать на перевал. Смолокурка надоела. Однако я подамся к вам… — позевывая, объявил он.

Открылась наружная дверь, Барон еще с порога крикнул:

— Всех задержал, Никита?

Старик вместо ответа кивнул на пол, где на охапках сена непробудно спали «арестанты».

Только подойдя вплотную к столу, Барон увидел Северцева. Обрадованно потряс ему руку. Северцев взглядом спросил о результате поездки. Барон, поняв его взгляд, молча достал кожаный бумажник, из бумажника записку, положил записку на стол перед Михаилом Васильевичем.

Бумажка приказывала начальнику автоколонны химкомбината продолжать работу на дороге еще двенадцать дней. Распоряжение подписал сам Пнев. Это особенно удивило Северцева.

— Еще двенадцать дней!.. Что ж, в этот срок мы должны обязательно закончить все земляные работы. А то нас уже торопит и зима… — проговорил он.

— Все горы на хребтах понадевали папахи, на реке сегодня шуга пошла. Вскорости матушка-зима припожалует к нам! — борясь с дремотой, бормотал Никита.

Он нехотя прибирал на столе и поминутно сладко зевал.

— Как вы обломали Пнева? — спросил повеселевший Северцев.

Барон долго помешивал ложечкой остывший чай. Подняв на Северцева красные, усталые глаза, прошептал:

— Этот костыль, как вы его называете, обломать невозможно. Его можно только купить.

Нагнувшись к Северцеву, Барон тихонько рассказал о своей поездке.

Дав команду Никите задержать водителей, что сделал он? Помчался к Пневу. Так тот с бранью выгнал его вон из кабинета. Что сделал тогда Барон? Барон позвонил в райком партии. И ему обещали сразу же переговорить с директором. Так когда он опять пошел к Пневу, тот не пустил его дальше порога. Барон решил обидеться.

У всякого барона, как это всем хорошо известно, есть, знаете ли, своя фантазия… И гордость, между прочим, тоже! Но о чем он вспомнил? О чем? О дороге, которая ему так нужна, как канализация на Марсе! И куда он пошел? Он еще раз вошел к Пневу. К этому костылю. Тот рассвирепел и стал кусать свой письменный стол. Что могло помочь? Случай! В приемной Барон случайно встретил своего коллегу — начальника снабжения этого комбината. Этот начальник по телефону выпрашивал у кого-то что? Бензин. Завтра должны были остановиться все их машины…