Из громокипящего потока существительных, прилагательных, глаголов, предлогов и местоимений все-таки можно выхватить довольно много интересных подробностей (правда, хотелось бы раз в десять больше), которыми обычно пренебрегают историки.
«Де Голль?.. Здрасьте! Приплыли! Возомнил себя Наполеоном! Еще в военном училище!.. сучье отродье, шкура продажная!..» «Здесь за столиками знали все! И обсуждали с такой неподдельной горячностью, что просто поразительно… теперь такого уже нигде не встретишь…» «Теперь и франта-то настоящего увидеть… это все равно что встретить Людовика XVI на площади Конкорд… кругом одни косоглазые, они, как мухи, вьются вокруг места, где был эшафот…» – проклятиями по адресу «косоглазых» и «черномазых» этот бурный поток будет приправлен еще не раз и не двадцать.
Выхвачу наудачу еще один любопытный эпизод: «коллабосам» в поезде кажется, что они попали к русским: «А вдруг они нас решили сдать? Когда имеешь дело с бошами, надо быть готовым ко всему! Весь вагон начинает вопить, предвкушая встречу с русскими! Товарисч! Товарисч! «они не хуже немцев!» – таково единодушное мнение!.. новый франко-русский альянс?.. ну и что! Отлично! А почему бы и нет?.. запросто!» «Интересно, а можно у них будет поесть?.. русские ведь любят поесть!.. они вообще едят очень много!.. в вагоне сразу обнаруживаются сведущие люди!.. борщ, красную капусту и т. п.! еще соленое сало! Да, пожрать они не дураки! Да и я бы тоже не отказался!.. тут, ко всеобщему изумлению, я обрушиваю на головы членов делегации сообщение о том, что именно я являюсь автором единственного по-настоящему коммунистического романа из всех, что когда-либо были написаны… больше такого никто не напишет! Никогда!.. кишка тонка!.. русским об этом надо будет сразу же объявить!.. и пусть не сомневаются: меня переводили Арагон и его жена, чтобы те знали, с кем имеют дело!..»
«Путешествие» в переводе Луи Арагона («Обрыгона») и Эльзы Триоле («Мадам Труляле») в качестве антибуржуазного романа с большими купюрами действительно выходило в Советском Союзе, власть колонизаторов в романе и впрямь представлена в самом отвратительном виде – впрочем, не намного более отвратительном, чем жизнь в метрополии.
«Чтобы жрать, богатым не нужно убивать самим. На них, как они выражаются, работают другие. Сами они не делают зла. Они платят. В угоду им люди идут на все, и все довольны. Жены у них прелестны, у бедняков – уродливы. Это – результат столетий и лишь во вторую очередь зависит от одежды. Упитанные, холеные красоточки. Сколько времени ни существует жизнь, это все, до чего она поднялась.
Что касается остальных, то как они ни лезут из кожи, а все равно скользят, опрокидываются на поворотах, ищут спасения в пьянстве – спирт, он ведь консервирует и живых и мертвых – и ничего не добиваются. Это убедительно доказано. Из века в век мы наблюдаем, как на наших глазах рождаются, надрываются, подыхают домашние животные и с ними никогда не случается ничего из ряда вон выходящего – они лишь снова и снова впрягаются в нелепое ярмо, которое досталось им в наследство от стольких прежних животных. Так что давно следовало бы понять, как устроен мир. Из глубины столетий беспрерывно накатываются волны ненужных существ, умирающих на наших глазах, а мы продолжаем жить и на что-то надеяться. О смерти мы и то не способны задуматься».
«Больные мои в большинстве своем были из Зоны, этой своего рода деревни, которая никак не разделается с грязью на улицах, зажата помойками и окаймлена тропинками, и по ним сопливые, но не по возрасту развитые девчонки смываются из школы, чтобы подцепить какого-нибудь сатира, заработать под забором двадцать су, кулек чипсов и гонорею. Страна из авангардистского фильма, где грязное белье отравляет деревья и субботними вечерами с каждого салатного листика скатывается моча».
«Хозяину всегда спокойней, когда его персонал страдает какими-нибудь недостатками. Раб должен любой ценой внушать некоторое и даже глубокое презрение к себе. Набор хронических нравственных и телесных пороков оправдывает злополучность его судьбы. Земле удобней вращаться, когда каждый на ней занимает место, которое заслужил».
В благодарность за подобные эскапады Селин был удостоен упоминания Горького на Первом съезде Союза писателей в 1934 году: альтер эго автора Бардамю «не имеет никаких данных, чтобы примкнуть к революционному пролетариату, зато совершенно созрел для приятия фашизма». (И как в воду глядел.) Но все-таки Селин осенью 1936-го успел скататься в Советскую Россию, написавши после этого нового путешествия на край цивилизации памфлет «Mea culpa», главная мысль которого сводилась к тому, что, как, друзья, вы ни садитесь, свиньи останутся свиньями, волки волками, шакалы шакалами, а овцы овцами. И волки при любом социальном строе всегда будут задирать и обдирать овец. В лучшем случае – прибегая к образной системе самого Селина – драть их во всех позициях.
Судя по его непрестанным проклятиям по адресу едва ли не всех, кто попадался ему в его жизненных скитаниях (исключениями, кажется, служат только жена да любимый кот, заботы о котором волнуют повествователя чуть ли не наравне с заботами о собственной жизни), Селина обдирали и драли решительно все, с кем ему приходилось иметь дело.
Начинается роман с жалоб или, вернее, проклятий своим пациентам, которых он в свои «63 с гаком» вынужден обслуживать в качестве врача (удивительно, как Селин при своем бешеном нонконформизме ухитрился склониться перед догматами анатомии и физиологии): «Я врач… и скажу вам по секрету, пациенты ценят во враче не столько знания или опыт… но прежде всего, в первую очередь личное обаяние… а какое, к черту, обаяние, когда тебе за 60?.. для мумии или китайской вазы в музее… это еще куда ни шло… каких-нибудь маньяков, любителей старины это, может быть, и заинтересует… но дам? Этих вечно расфуфыренных, размалеванных, надушенных баб?.. дохлый номер! Подобный субъект, неважно, пациент он или врач, способен у них вызвать только отвращение».
В «Путешествии на край ночи» Селин изображал начало своей медицинской карьеры в более кротких выражениях: «Больных хватало, но лишь немногие могли и хотели платить. Медицина – дело неблагодарное. Если добился уважения у богатых, ты похож на холуя; если у бедняков – смахиваешь на вора. Гонорар! Тоже мне словечко! У пациентов не хватает на жратву и кино, а тут я вытягиваю их гроши на гонорар! Да еще когда они чуть ли не загибаются. Неудобно. Вот и отпускаешь их так. Тебя считают добрым, а ты идешь ко дну». «Гонорар!.. Пусть мои коллеги продолжают прибегать к такому красивому слову. Им-то не противно! Они находят его вполне естественным и само собой разумеющимся. Мне же было стыдно употреблять его, а как без него обойдешься? Знаю, объяснить можно все. Тем не менее тот, кто принимает сто су от бедняка или негодяя, сам изрядная дрянь. Именно с тех пор для меня стало несомненно, что я такая же дрянь, как любой другой».
Селин уже и тогда был мизантропом: «Смерть взрослого не слишком огорчает – просто одной сволочью на земле становится меньше; ребенок – другое дело: у него еще есть будущее». Будущее сволочи? И его стоит из-за этого жалеть?
Однако вернемся в будущее самого Селина, в роман «Из замка в замок». Через десять страниц – новый гейзер проклятий миру, на склоне лет оставившему писателя без поддержки, – а ведь жизнь очень дорога! «Конечно, если тебе никто не помогает! Никто не поддерживает!.. ни мэрия, ни пенсионный фонд, ни партия. Ни полиция… но таких нет! смею вам заметить… просто нет!.. всем, кого я знаю, кто-то помогает… они все живут у кого-то на содержании… кое- как… так себе… получше… похуже… питаются объедками… с чужого стола!».
Такие упреки и жалобы вроде как не к лицу нонконформисту, который всегда плевал обществу в физиономию. Бунтуешь, так уж храни гордое терпенье, однако терпенье никак нельзя отнести к добродетелям «правого анархиста», как Селин довольно метко окрещен в предисловии В. Кондратовича. И больше всего его бесят те, кто преследовал его за коллаборационизм.
