Эта унизительная картина даже у самых страстных почитателей великого романа – а может быть, именно у них в первую очередь – вызывала желание оградить шедевр от подобного соседства: отделить великую книгу от ее автора. А соблазн отказать Шолохову в авторстве возник еще в конце двадцатых. В основном Шолохову вменялось в вину, что он был слишком молод и недостаточно образован, чтобы так хорошо знать Гражданскую войну и особенно дореволюционную жизнь. В его автобиографии особой образованности действительно не видно, но бывалости хоть отбавляй.

«Автобиография. Ст. Вешенская, 10 марта 1934 г.

Родился в 1905 году в семье служащего торгового предприятия в одном из хуторов станицы Вешенской, бывшей Донской области.

Отец смолоду работал по найму, мать, будучи дочерью крепостного крестьянина, оставшегося после «раскрепощения» на помещичьей земле и обремененного большой семьей, с двенадцати лет пошла в услужение: служила у одной старой вдовы-помещицы.

Недвижимой собственности отец не имел и, меняя профессии, менял и местожительство. Революция 1917 года застала его на должности управляющего паровой мельницы в х. Плешакове, Еланской станицы.

Я в то время учился в мужской гимназии в одном из уездных городов Воронежской губернии. В 1918 году, когда оккупационные немецкие войска подходили к этому городу, я прервал занятия и уехал домой. После этого продолжать учение не мог, так как Донская область стала ареной ожесточенной гражданской войны. До занятия Донской области Красной Армией жил на территории белого казачьего правительства.

С 1920 года, то есть с момента окончательного установления Советской власти на юге России, я, будучи пятнадцатилетним подростком, сначала поступил учителем по ликвидации неграмотности среди взрослого населения, а потом пошел на продовольственную работу и, вероятно, унаследовав от отца стремление к постоянной перемене профессии, успел за шесть лет изучить изрядное количество специальностей. Работал статистиком, учителем в низшей школе, грузчиком, продовольственным инспектором, каменщиком, счетоводом, канцелярским работником, журналистом. Несколько месяцев, будучи безработным, жил на скудные средства, добытые временным трудом чернорабочего. Все время усиленно занимался самообразованием.

Писать начал с 1923 года. Первые рассказы мои напечатаны в 1924 году.

В 1926 году начал писать «Тихий Дон». Восемь лет я потратил на создание этого романа и теперь, пожалуй, окончательно «нашел себя» в профессии писателя, в этом тяжелом и радостном творческом труде».

Или вот еще отрывок из беседы со шведскими студентами, 1965 год.

«Я родился в хуторе Кружилином станицы Вешенской. Почти всю жизнь провел я там и живу до сих пор в той же местности. Естественно, что впечатления детских лет, постоянные невольные наблюдения за жизнью и бытом моих однохуторян давали мне живой материал для воссоздания мирной эпохи на Дону».

А особого знания образованного общества Шолохов и не демонстрирует, описание офицерства, хуторской интеллигенции отдает Борисом Акуниным – почти не видно материала, который не был бы почерпнут в других книгах. Больше смущают в его военных и послевоенных вещах огромные дозы казенной серости. В знаменитой «Науке ненависти» 1942 года читаем: «Задумчиво глядя на залитую ярким солнечным светом просеку, лейтенант Герасимов говорил: “…И воевать научились по-настоящему, и ненавидеть, и любить. На таком оселке, как война, все чувства отлично оттачиваются. Казалось бы, любовь и ненависть никак нельзя поставить рядышком; знаете, как это говорится: “В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань”, – а вот у нас они впряжены и здорово тянут! Тяжко я ненавижу фашистов за все, что они причинили моей Родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под фашистским игом. Вот это-то и заставляет меня, да и всех нас, драться с таким ожесточением, именно эти два чувства, воплощенные в действие, и приведут к нам победу”».

Такими перлами переполнен и неоконченный роман «Они сражались за Родину». Но… Это многих славных путь. Сравните «Разгром» Фадеева с его «Черной металлургией», сравните «Хулио Хуренито» Эренбурга с его же «Бурей», сравните «Бег» с «Батумом», сравните начало и конец Федина, Тихонова, Александра Прокофьева, – даже таких сверхоригинальных гениев, как Заболоцкий, Зощенко, Платонов, советская власть сумела сдвинуть в сторону ординарности.

Зато если перечитать «Донские рассказы» и «Поднятую целину», на которые, кажется, никто не претендует, в них обнаруживается ровно та же рука. Даже «Донские рассказы» пересыпаны брильянтиками – то точнейшая реплика («Расстреляем – не обидно будет?»), то убойная деталь («на заплывшем кровью выпученном глазе, покачиваясь, сидит большая зеленая муха»). Многих персонажей вполне можно перенести в «Тихий Дон», и никто не заметит, да и возвышающий контекст в «Поднятой целине» создается теми же картинами природы. Написанными, в общем-то, не хуже, только иногда создающими пародийный эффект, поскольку возвышается что-то не слишком значительное. Одно дело умирает солдат, а в небе полыхает зарево заката, другое же – в небе полыхает зарево заката, а в сельсовете обсуждают ремонт сельхозинвентаря.

Все определила мизерность замысла: в одной вещи изображалась гибель вселенной – в другой успехи колхозного строя. Похоже, на свою беду, Шолохов поверил, что партия такая же величественная, вечная стихия, как природа или народ. Но увы – народность несовместима с партийностью: если народность вознесла Шолохова на олимп мировой литературы, то партийность стащила его в ряды напористой серости. Политика даже личность гения ухитрилась перекрасить в серый цвет.

Серое, однако, на наше счастье, стирается первым. Зато многоцветное сквозь толщу лет светит все ослепительнее.

И когда-то от Шолохова останется только многоцветность.

Хотя «Тихий Дон» – единственный великий советский роман, который много лет устраивал всех. Либеральной интеллигенции и Нобелевскому комитету нравились ужасы революции, почвенникам страдания народа, а власти – кара, постигшая Григория и Аксинью за шаткость и безыдейность.

В итоге сложилась удивительная ситуация – гениальный роман без гениального автора. В позднее советское время либеральная интеллигенция ощущала Шолохова чуть ли не душителем подлинной литературы – не только своими взглядами, но и своими тиражами. Помню, в бесконечной очереди за Ахматовой у ленинградского Дома книги озябшие дамы жалобно дивились, отчего бы не напечатать Ахматову для всех желающих (эти томики при демократии валяются у букинистов рядом с уцененным Эренбургом и Платоновым), и какой-то бодрый интеллигент с чеховской бородкой разъяснял: бумаги не хватает, «Поднятую целину» надо шлепать, будь она неладна!

Когда Шолохов одобрил приговор Даниэлю и Синявскому, этим он в глазах прогрессивной интеллигенции подписал себе окончательный приговор (у меня у самого до сих пор стоит в ушах поганенький тенорок, имитировавший Шолохова «Голосом Америки»: «Эти ренегаты получили бы кое-что другое!»). Однако даже самые несуетные почитатели великого романа тоже ждали каких-то разъяснений: за столь безобразным поступком у классика должны были крыться какие-то неординарные мотивы. Но лишь сравнительно недавно Мариэтта Чудакова высказала глубокое и, увы, правдоподобное предположение, что Шолохов мстил интеллигенции за ее равнодушие к кошмарам коллективизации: интеллигенты ужаснулись сталинскому деспотизму в основном лишь тогда, когда террор коснулся их собственного круга.

Мы и впрямь с некоторой оторопью читаем в дневнике Чуковского 1930 года его размышления о том, что «колхоз — это единственное спасение России, единственное разрешение крестьянского вопроса в стране». И там же далее размышления Тынянова: «В историческом аспекте Сталин как автор колхозов величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он, кроме колхозов, ничего не сделал, он и тогда был бы достоин называться гениальнейшим человеком эпохи».