— Вазген Григорьевич, но как же так! Весь мой грех от большой любви, так сказать, а другие — сколько не таскались — всё, как с гусей вода?

— У нас, братец ты мой, важна обёртка, а не содержание. Гулять с чужими женщинами — в расчёт не принимается, а развод, это уже по статье покушение на предательство проходит… Так что давай, поезжай, пока не поздно. Контрразведчики нынче злые, никому спуску не дают. Слыхал, наверное, на прошлой неделе очередной перебежчик в Англии скрылся?

— Нет ещё, я в отпуске был…

— Да, такие-то дела, вывезли англичане своего агента. Гордиевский его фамилия. Из наших, из разведчиков… Однако твой Фикусов поважнее птицей оказался. Все ваши служебные документы американцам переправил.

— Фикусов не мой, товарищ полковник, а ваш…

— Это я к слову… Как же я сам-то промахнулся? — вновь начал сокрушаться полковник, — Ведь и тени сомнений в нём не было. С другой стороны, глаза в глаза — души не увидишь! Знал, конечно, что любил он красиво пожить. Но кто ж нынче иначе мыслит. И я — грешен: недавно «Ауди» подержанную приобрёл, на даче из ворованного бруса баню построил…

Старый разведчик вновь замолчал. Герман начал ерзать, ища повод для возобновления разговора, но Геворкян внезапно прервал паузу.

— Ты знаешь, не верю, что Фикусов разуверился в наших идеалах. Внутренне он так и остался коммунистом. Но грехи надо замаливать. Он и замаливал, но не перед Родиной или Богом, а перед Мамоной. Так мне думается, хотя, может быть, я и не прав. Только вижу за этим нечто другое… Посыпалось у нас всё… Не к добру… Может, и ко времени вы мою отставку накликали… Не хочу своими глазами за развалом наблюдать. Вернусь в Армению, стану виноград выращивать…

— Рано вам в отставку!

— Вопрос решённый. Да и обветшал я для нашей работы. Нужны молодые, грамотные, вроде тебя. Поверить не могу: радиоконтрразведка не засекла, а какой-то недоучка старший лейтенант на карманный приёмник перехватил шифрованное донесение.

— Сначала на приёмник, а уж потом на импортный сканер.

— Мне всё едино, не дружит моё поколение с техникой. Ты хоть знаешь, где у Фикусова передатчик был?

— Где?

— В ошейнике у собаки. Стоило ему поравняться с радиоизлучателем в стене посольства, как срабатывал механизм, и шифровка буквально выстреливала в сторону приёмной антенны.

Для Германа всё становилось на место. Ещё продолжался неспешный разговор, а его мысли уже скатывались за горизонт, туда где, как ему казалось, растворяется в жарком мареве афганского забвения вся суетность этого мира.«…вчера Михаил Сергеевич Горбачёв открыл двенадцатый Всемирный фестиваль молодёжи и студентов…» — сообщила встающему из-за стола ветерану разведки коммунальная радиоточка. «Крибле, крабле, бумс!» — эхом отозвалось из комнаты, где мелькали финальные кадры детского спектакля. Рядом с телевизором плакала Ольга.

Вечером Германа и Ольгу пригласили в гости соседи. Стол ломился от спиртного и снеди. Михаил выглядел счастливым, будто выиграл в лотерею «Москвич». «Жаль, что в газетах об этом не напишут…, разве что лет через пятьдесят, — сокрушался он. — Кто бы мог подумать, что я разоблачу американского шпиона?!» «Не может быть!» — хором реагировали гости, выслушивая удивительную историю, на ходу сочинённую отставным матросом. «Только об этом никому! — прижимая палец к губам в очередной раз предупреждал возбуждённый рассказчик. — С меня подписку о неразглашении взяли! Вы меня понимаете… Предлагали в органах поработать, но как-то не решился… Планы имеются, книгу хочу обо всём этом написать… Как думаете, получится?.. Кстати, Герка, а что у тебя полкомнаты барахлом забито? Собрался куда-нибудь?» «В Таганрог в командировку! — поспешил с ответом благодушно настроенный Поскотин, — Реактор налаживать будем, ну, этот, про который я тебе в позапрошлом году рассказывал. Да, еще… не возражаешь, Ольга в моё отсутствие в этой квартире поживёт?» В этот счастливый для него день, Михаил уже не в силах был кому-нибудь отказать.

Герман проснулся в половине четвёртого утра. Бледное полотно окна, перечёркнутое чёрным крестом рамы, теплилось лимонадным светом предрассветного летнего утра. Через раскрытую форточку доносилось сварливое карканье ворон, занятых трапезой. На кухне прохудившийся кран задавал ритм нового дня, отправляя каплю за каплей на оставленную с вечера немытую посуду. Спать не хотелось. В голове всплывали обрывки воспоминаний о недавних событиях. «Книга… Мишка хочет написать книгу, — улыбнулся про себя Поскотин, — а что, вполне может случиться, что и напишет… Он талантливый. Бросит пить, — определённо напишет. Подберёт фабулу, придумает сюжет. Они же там в театральном институте всё проходили: и композиционное построение, и всякие там завязки с кульминациями. У нас народ любит книжки про шпионов. Где-то в самом начале подбросит читателям затравку, чтобы те были настороже, а за пару глав до конца даже самый тупой из них будет знать, кто тут злодей, а кто — герой. В конце, естественно, — триумф дедуктивного мышления и неотвратимость наказания! Но как это всё далеко от реальности! Живёшь себе, чинно-благородно, никому не мешаешь, встречаешь человека порядочного во всех отношениях, симпатичного, любящего отца, настоящего коммуниста с безупречной биографией и вдруг — „пи-и-ик, блюм“, Венька с болонкой, сканер от „Налима“ и „криндец!“ — разоблачили предателя!»

— Ты что шумишь? — сонно спросила Ольга, приподняв голову над подушкой, — что значит «криндец налиму»?

— Это я про себя, — успокоил её Герман, — вчерашний день вспоминаю.

— Вспоминай про себя… И давай уже спать! Нам сегодня все магазины предстоит обойти, а ещё мне бы с девчонками успеть в подол поплакать, иначе — не поймут.

Молодой человек покорно натянул на себя одеяло и закрыл глаза, прислушиваясь к возне своей второй половины, ищущей удобную позу для продолжения сна. Вскоре ровное дыхание женщины его успокоило и вернуло к почти угасшей игре мыслей. «Почему я тогда не рассказал особистам всю правду? — погрузился он в воспоминания военной молодости, — Ведь знал, что Горностаеву не место в военной разведке!» Герман стал раскручивать сюжет беседы с начальником особого отдела штаба армии ПВО десятилетней давности.

Двое сидели напротив друг друга. Со стороны казалось, что обаятельный моложавый подполковник травит анекдоты лейтенанту-первогодку, который лишь кисло улыбался его сальным шуткам. На самом деле это был первый в жизни Германа допрос. «Старший товарищ» был столь же учтив и приветлив, сколь колючими были его вопросы.

— И чем же этот заграничный «Ху» вам приглянулся?

— «Зэ Ху» («The Who»), товарищ подполковник!

— Мне без разницы, лейтенант. «Ху» — будь он хоть трижды «Зэ», так «Ху» и останется, как его не верти!

— Мы оперу искали, товарищ подполковник…

— На Гусинобродской барахолке? Оригинально!

— Так точно! В оригинальном исполнении! Искали рок-оперу «Томми» на импортном виниле.

— А советские оперы на отечественной пластмассе не пробовали слушать, товарищ лейтенант?

— Например?

Подполковник замешкался, силясь вспомнить хотя бы одно название советской оперы. Герман радостно поспешил ему на помощь.

— «Поднятая целина» Дзержинского!

— Не понял…

— Я говорю про Дзержинского, который написал оперу «Поднятая целина». Как мне в консерватории объясняли, в этом произведении музыкальный язык композитора органически сплетён с народной песенностью и драматической выразительностью сценического ряда.

Подполковник ошалело посмотрел на лейтенанта. В ответ он встретил неподдельно искренний взгляд офицера-двухгодичника, страстно влюблённого в отечественную музыкальную культуру. Особист встал, поправил китель и со словами «Ну-ну… Теперь, значит, и Феликса Эдмундовича в композиторы записали!» вышел из кабинета.

— Да нет же, товарищ подполковник, вы меня не так поняли!.. — встрепенулся Герман, но было поздно, офицер контрразведки захлопнул за собой дверь.