На поверхности было прохладно и влажно. Пахло банными вениками, прелыми опилками и соляркой. Куда ни бросишь взгляд, — всюду стройка. Трактора и бульдозеры, будто подбитые танки, хаотично темнели у обнесённых забором новостроек и на брустверах вдоль котлована под новую линию метро. На газоне рядом с тротуаром виднелась бесформенная куча посечённых веток с поникшей, но всё ещё живой листвой. На некоторых из них сохранялись небольшие, с голубиное яйцо зелёные плоды. «Не пожалели даже яблоневого сада, — с грустью подумал выброшенный на столичную обочину молодой человек, — Отсюда и запах прелых веников».

Окончательно придя в сознание, он поспешил к автоматам с газированной водой. К его счастью в огромной пасти одного из них алмазной фиксой светился единственный гранёный стакан. «Алкашня!» — ругнулся Герман в адрес группы неопрятных теней, накрывавших невдалеке импровизированный стол на деревянной бухте из-под силового кабеля. Утолив жажду, он немедленно направился к телефонам. Дома никто не подымал трубку. «Спят, должно быть… Но пора уже подумать о возвращении». С транспортом проблем не было. Рядом с выходом из метро кокетливо мерцала зелёным глазом легковая машина. Разговор, начавшийся дружелюбным «Земляк, до Медведково добросишь?», завершился вполне ожидаемым «А не пойти бы тебе!.. Третий раз повторяю: ночной тариф — ночные правила! И деньги вперёд! А твоя беременная жена меня совершенно не интересует! Усёк?» Поскотину ничего не оставалось, как последовать совету бывалого таксиста.

Он шёл по обочине Профсоюзной, с интересом рассматривая размазанные ядовитым неоном силуэты домов незнакомого района. Перед беспечным прохожим неспешно разворачивалась ночная жизнь большого города. У режимного НИИ, согретые морковным светом циклопического плаката «Идеи Ленина живут и побеждают», смонтированного под самой крышей, гуляла молодёжь. Хрипели кассетные магнитофоны и бренчали гитары. Редкие зелёные островки небольших парков дышали томной негой от десятков разгорячённых тел, сплетённых страстью и сшитых несбыточными обещаниями. В самых темных арках величественных зданий сталинского ампира дежурили щипачи и гопники, изучавшие клиентуру, фланирующую в контролируемом ими секторе. Угольки их кошачьих глаз испуганно гасли при появлении патрульных милицейских машин, или щурились, провожая бестолковых дружинников, занятых брачными играми со своими подружками с красными повязками.

Герман вдруг преисполнился любовью к этому уютному ночному миру, который его окружал. Ему хотелось сделать что-нибудь стоящее и запоминающееся для его обитателей. Завидев, как из подворотни наперерез к впереди идущей парочке выскочил хлипкий субъект, с вызывающим фальцетом потребовавший у влюблённых закурить, он с решимостью христианского миротворца бросился вперёд. И когда разговор между представителями добра и зла перешёл на стандартное «а ты кто такой?», сунул в рот опешившему задире свою сигарету. Выплюнув подарок и осведомившись откуда этот козёл взялся, хулиган нанёс ювелирный удар миротворцу в пах. Поскотин охнул и согнулся, тут же получив двойной удар по лицу. С криком «наших бьют!» сорванец замахнулся снова, но был сбит отработанным приёмом бывшего инструктора по рукопашному бою. Поскотин, превозмогая боль, занимал привычную стойку. На помощь к шакалёнку спешила стая из трёх крепких ребят. Мгновенно перехватив летящую к его лицу ногу, Герман свалил первого нападающего головой на асфальт, второму, резко потянув его руку на себя, с хрустом провёл болевой приём. Третий, не дожидаясь своей очереди, метнулся в тень и пропал. Влюблённой парочки тоже не было видно. Зато поодаль, загораживая исполненный оптимизма плакат «Трезвость — норма жизни», стояли два интеллигентного вида милиционера, своими открытыми лицами сразу расположившие к себе победителя.

Поскотин встал и, широко улыбаясь, направился к ним. «Вот, порядочек навожу…» — не доходя до патруля, начал докладывать он. «Похвально… — одобрительно отозвался милиционер, как две капли похожий на главного героя фильма „Как закалялась сталь“, — сейчас ты поделишься с нами своими успехами!» — с этими обнадёживающими словами милиционер скрутил победителю руки и, сопровождаемый напарником, отконвоировал задержанного к жёлтому УАЗику. «Куда везём?» — равнодушно поинтересовался водитель. «В отделение на Воробьёвых горах» — также равнодушно ответил «киногерой» в звании старшины.

До МГУ ехали долго. Стражи порядка часто останавливались, проверяя дворы и места скопления отдыхающей молодёжи. В это время Герман без устали рассказывал пассажирам служебной машины трагические перипетии своего голодного детства, героические подробности службы на далёкой погранзаставе под Марами. Лёд отношений между задержанным и его конвоирами начал таять лишь когда отчаявшийся и запутавшийся в собственных фантазиях Поскотин коснулся своих взаимоотношений с тёщей. Отталкиваясь от светлого образа доброй и покладистой матери своей жены, арестант описал столь свирепого монстра, что седоки на УАЗике стали наперебой давать рекомендации, как извести со света столь мерзкое создание. После того как Герман, не надеясь на память, попросил ручку, чтобы записать самые эффективные способы, доверие между служителями Закона и их жертвой было окончательно установлено. «Ладно, — смиловался симпатичный старшина, — давайте отдадим его на поруки общественности, и, обращаясь к задержанному, строго предупредил, — А вы, молодой человек, впредь не применяйте приёмы каратэ на советских гражданах! Каратэ в Советском Союзе запрещено!»

Вскоре появилась и общественность. У главного корпуса Университета гуляла комсомольская свадьба. Скрипнув тормозами у толпы подвыпивших родственников молодых, патрульная машина исторгла из чрева не верящего в счастливое освобождение Поскотина. «Кто тут старший?!» — зычно крикнул в толпу сержант милиции. «Ну я!.. Если никто не против», — отозвался крепкий мужчина преклонных лет с вышитым полотенцем через плечо.

— Принимай, отец на поруки!

— Так у нас, чай не колония, а свадьба как-никак!

— Самое место перевоспитывать! Парень надёжный, проверенный, каратист. Если что — от хулиганов защитит.

Уже через пятнадцать минут, Герман был своим на студенческой свадьбе, а через час встречал рассвет на смотровой площадке. Вглядываясь в панораму пробуждающейся Москвы, он был преисполнен счастливыми предчувствиями и ощущениями своей вечной молодости. Когда утренние соловьиные трели сменило воронье карканье, ночной путешественник вышел к метро. Первым поездом он отправился домой.

По возвращению Германа ждал сюрприз. Дом был пуст. С первыми перебоями сердечного ритма пришло осознание, что он остался один. Квартира была прибрана. На столе лежал конверт, рядом — лист с детскими каракулями. «Папа я тебя люблю извени за паламатый…» Письмо не было дописано. Поодаль лежали цветные карандаши, которыми сын выводил печатные буквы, а сверху — «паламатый» будильник. С книжных полок исчезли семейные фотографии.

Пора было вскрывать конверт, но душевных сил оставалось разве что на пару сигарет, которые он молча выкурил на кухне. Обнаружив исчезновение соковыжималки, Поскотин впал в глубокое уныние. Репродуктор на стене, откашлявшись помехами на линии, рассказал о параметрах орбиты космического корабля «Союз Т-9», затем, несколько смягчив тон — о первых днях пребывания Саманты Смит в СССР. Справившись с подступившей тошнотой, брошенный муж — а в этом он уже не сомневался — вернулся в комнату.

В письме, оставленной женой, перечислялись его многочисленные достоинства и подробно описывались все муки, испытанные автором, вставшем перед непростым выбором. «Я не могу больше лгать, — писала Татьяна. — Моё сердце принадлежит другому и я, право, не знаю что ещё сказать». Благодарный читатель саркастически усмехнулся, пробегая глазами по тексту и мистическим образом угадывая содержание следующих строк. «Ты, конечно, волен меня презирать, но если в тебе осталась хоть капля жалости ко мне…» «Понятно!» — улыбнулся Герман, и вполголоса принялся декламировать: «Сначала я молчать хотела; Поверьте: моего стыда Вы не узнали б никогда…» Чем дальше он читал, тем яснее становилось, что послание жены содержит вольный пересказ письма Татьяны к Онегину Александра Сергеевича Пушкина. «Я бы очень желала хотя бы изредка видеть тебя, слышать твой голос, к которому я так привыкла за семь лет». «Ну, это уже отсебятина!» — воскликнул приходящий в себя рогоносец, — «В оригинале: „Когда б надежду я имела Хоть редко, хоть в неделю раз В деревне нашей видеть вас“. Вот в этом вся она! Лицемерка! А впрочем, это к лучшему!» — воскликнул обманутый муж, в полной уверенности, что после мажорного заявления к нему непременно вернётся хорошее настроение, но ему становилось только хуже.