— Прекрати! Немедленно прекрати! — оглядываясь по сторонам, зашипел полковник. — И не оскверняй святынь! Владимир Ильич был выше плотской любви. Это всё Клара Цеткин — старая калоша! Это она цековских баб мутила со своей теорией «стакана воды»!.. А теперь — марш в мой кабинет! Немедленно! Там тебе будет с кем обсудить проблемы научного Коммунизма.

В кабинете Геворкяна Поскотин обнаружил секретаря объединённого парткома Института полковника Фикусова. Последняя встреча Германа и партийного руководителя состоялась в день, когда на него была наложена епитимья. Поскотину поручили наладить в парторганизации социалистическое соревнование. Год за годом на этом участке царили хаос и нескончаемые склоки. Любые попытки организовать работу натыкались на взаимные оскорбления секретарей партячеек и громкие выяснения отношений. Напуганный перспективой исключения, Поскотин в течение двух дней вывел простую арифметическую формулу учёта показателей работы парторганизации, после чего успешно защитил её на заседании бюро. Особенно жаркие споры на партийном форуме развернулись вокруг повышающих и понижающих коэффициентов. Дело дошло до прямых угроз автору, когда он пытался отстаивать необходимость сохранения понижающего коэффициента на привод в медицинский вытрезвитель. Однако большинством голосов перспективный коэффициент был отклонён. Но уже через неделю двое слушателей-китаистов умудрились загреметь в это учреждение. А через два — коэффициент был реабилитирован. После утверждения математической модели её автору оставалось стричь купоны. В конце месяца он принимал формализованные отчёты, подставлял значения переменных в формулу и на выходе имел научно обоснованные данные о ходе социалистического соревнования.

— Здравствуй, Герман, — величественно приветствовал его секретарь парткома, — ты ничего больше не успел натворить?

— Нет ещё… — почтительно ответил слушатель. Он стоял по стойке «смирно» у стола, на котором полковник Фикусов раскладывал нарды. За его спиной тихо гнусавил телевизор, убеждая повернувшихся к нему задом зрителей в отсутствии советских военнослужащих на территории Сирии.

— Играешь? — спросил секретарь парткома, поднося зажжённую спичку к сигарете.

— Нет, ещё не освоил.

— Учись! На Востоке — первейшая игра будет… поважней шахмат. Это всё лучше, чем в библиотеке водку пить.

Оба полковника рассмеялись. Вазген Григорьевич, успевший раскурить трубку, повернулся к Поскотину и хитро сощурился.

— Ну что, Герман Николаевич, не хотел бы ты побаловать своей трактовкой концепции «стакана воды» секретаря парткома, — ехидно спросил он подопечного.

— Это всё мелочь, товарищ полковник! Я тут недавно такое узнал!.. — и оборачиваясь к секретарю парткома, продолжил. — Владимир Палыч, вы не подскажете, за что Маркс и Энгельс ненавидели Россию?

Игральные кости ещё кувыркались, когда от былого благодушия на лице секретаря парткома не осталось и следа. Игроки замерли и, повернувшись, уставились на визитёра.

— Это в каком смысле? — пришёл в себя Геворкян.

— Да в прямом, Вазген Григорьевич. Ненавидели они и Россию, и русских, и славян вообще. А ещё пуще, писали, дескать, этих восточных варваров надо всех до единого истребить!

Полковники в гневе привстали.

— Где ты этих бредней наслушался?! Опять «голоса» по ночам ловишь?!

— Никак нет! Слушаю исключительно «Седо?йе Ирон» (Голос Ирана) и «Би-Би-Си» на персидском языке… Владимир Палыч, Вазген Григорьевич, да я вам сейчас книжку принесу!

— Какую книжку?! — взревел Фикусов. — Антисоветчины начитался?!

— Как можно, Владимир Павлович? Полное собрание сочинений, том…

— Во-о-он! — взревел секретарь парткома.

Через десять минут в кабинет полковника Геворкяна вежливо постучали. Хозяин кабинета быстро спрятал недопитую рюмку за бюст Ленина, а его гость — початую бутылку коньяка под стол.

— Войдите!

Из-за двери показалось учтивое лицо майора Поскотина.

— Герман, оставьте нас! — перейдя на «вы», воскликнул полковник Геворкян.

— Вазген Григорьевич, я не один, я с Маркса и Энгельсом пришёл.

— Пошли бы вы все трое!..

— А как же историческая правда? — с этим риторическим вопросом он протиснулся в дверь и водрузил три увесистых бордовых тома на стол, потеснив тарелку с колбасной нарезкой. — Разрешите зачитать, — вежливо спросил Герман.

— Давай, только быстро, — снова переходя на «ты», недовольно буркнул полковник Геворкян.

— Посмотрите сами, том шестнадцать, страница триста шестая, — начал слушатель, открыв закладку первого фолианта, — «…беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть со славянством, предающим революцию…» Это Энгельс, товарищ полковник. А вот ещё: «…ненависть к русским была и продолжает оставаться первой революционной страстью». Или… обратите внимание, «русским предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции».

— Покажи! — не выдержал секретарь парткома.

— Да вот же! Тут эти фразы какой-то мерзавец даже карандашом выделил!

Оба полковника склонились над раскрытыми страницами.

— Странно… — промычал Фикусов, — Вазген Григорьевич, надо подумать об изъятии этих томов, вы согласны?

— А может, вынесем вопрос на партком?.. Хотя, кто это всё сейчас читает! — попытался снять с себя ответственность Геворкян, но Поскотин уже спешил ему на выручку.

— В таком случае надо их обоих из библиотеки убрать! Там об этом — через два тома на третий! И всё «русские варвары»! То, дескать русские крестьяне обзаводятся гаремами, то революционного Наполеона загубили, то, мерзавцы, в Крымской войне сопротивлялись, а тут ещё Энгельс насчёт семьи и брака договорился, будто полигамия…

— Довольно! — вскочил Фикусов, — все знают, что Энгельс был недоучкой, пьяницей и бабником! Да и сам Маркс…

— Что Маркс? — полюбопытствовал Геворкян.

— А ты не знаешь?.. Обрюхатил домработницу и свалил на друга…

— Иди ты!..

Фикусов, словно отстраняясь от скверны, встал и вытер платком вспотевшие ладони.

— Сам иди… На похороны жены даже не появился…

— А я ещё слышал, будто… — завёлся Поскотин.

— Тебе, студент никто слова не давал! А ты, Вазген, разберись со своим умником, чтоб думать забыл о непотребных материях, а мне — пора!

Секретарь партком направился к двери, но у самого выхода обернулся и с досадой изрёк: «А с этими Марксом и Энгельсом я ещё разберусь!»

После его ухода, Геворкян плюхнулся в кресло и укоризненно уставился на Германа.

— Что? — не выдержал Поскотин.

— Да вот думаю, откуда ты на мою голову свалился и что мне теперь с тобой делать?

Слушатель, потупившись, промолчал, разглядывая под столом недопитую бутылку армянского коньяка.

— Майор, почему ты не можешь жить как все? Что тебя не устраивает? Ты хотя бы Родину свою любишь?

— Люблю!

— Честно?

— Чтоб мне провалиться!

В кабинете повисла пауза. Герман думал. Он вдруг осознал, что секунду назад слукавил. Поскотин не представлял себе, как надо любить свою Родину. Как любить женщину — знал, родителей — то же. А как любить всё то, что тебя окружает ежедневно: друзей, соседей, утренних алкашей, коробки панельных домов, или завод синтетического каучука, смрадным запахом которого было пропитано его детство, решительно не понимал. Но ему было чертовски уютно: в этой стране, в её городах, в окружении друзей и товарищей. Поверить трудно, ему нравились даже члены Политбюро, добрые старческие лики которых заполонили среду его обитания. Он их жалел, как жалел и даже скорбел по усопшему на прошлом месяце Брежневу. Ему было досадно, что с его уходом канут в Лету беззлобные анекдоты, оживлявшие дружеские посиделки советских людей.

Его думы прервал Геворкян, с интересом наблюдавший за еле заметными изменениями мимики на лице подчинённого.

— Герман, ты скажи, ну почему только к тебе бесы лезут в душу?!

Его подчиненный, переведя взгляд с коньяка на закуску, молча пожал плечами.