— Его бы кондратий хватил! Я всё подсчитал: за день выпил не меньше полутора литров водки!

— Да-а-а?! Ты, Шурик, герой!

Беседующих офицеров перебивают.

— О чём вы там шепчетесь? — срывается в крик дознаватель. — Старший лейтенант Поскотин! Кто вам разрешил сесть? Товарищ полковник, ну вы только на это посмотрите!..

— Да, действительно… — пытается скрыть своё умное лицо за маской уставной суровости полковник Захаров. — Садитесь, Герман Николаевич. Пишите. Пишите рапорт на имя генерала Зайцева.

Поскотину становится плохо. «Значит, уже доложили начальнику Института». Его мысли прерывает пришедший в себя подполковник Нелюбов.

— Товарищи офицеры, а где вы, собственно, успели столько выпить, и кто ещё участвовал в вашей оргии?

Подполковник обводит глазами провинившихся. Все опускают головы. До Германа, наконец, доходит, что с ними нет Царёва из «партнабора». «Заложил!» — мелькает мысль, но остаётся не озвученной.

— Начальник патруля доложил, что вы сбились с дороги. Так это было? — вмешивается в разговор полковник Захаров, — Мне также доложили, что с вами был ещё пятый!.. Ну? Кто может прояснить ситуацию?.. Вот вы, Вениамин Вениаминович!

Мочалин порывисто встаёт, роняет рапорт, и начинает нести околесицу о заслуженной им грамоте передовика, а также о призовом фонде для ударников труда, после чего, теряя нить, вдруг вспоминает копну сена, где он, якобы, мирно отдыхал после завершения трудового дня.

Вызванный вторым, Дятлов невозмутимо повторяет версию о сношениях с местным населением, на ходу подтверждая алиби Мочалина, которого он якобы нашёл в копне, возвращаясь после упомянутых им «сношений».

— Да, вот ещё, — вдруг встрепенулся допрашиваемый, — под упомянутой ранее копной, мною, лейтенантом Дятловым, помимо младшего лейтенанта Мочалина, был обнаружен и старший лейтенант Поскотин, который… который лежал с закрытыми глазами на противоположной стороне означенной копны.

— Лейтенант Поскотин, поясните, что вы делали «с закрытыми глазами на противоположной стороне копны»? — пряча улыбку, спросил дотошный полковник Захаров.

Герман ошеломлён. Выстроенная им линия обороны должна была начинаться с библиотеки, а тут — копна!

— Что молчите, лейтенант?

— Да я и сам не помню, как после библиотеки в копне очутился…

Следователи не выдерживают. Полковник Захаров ломается пополам, за ним, задыхаясь беззвучным смехом, сгибается Нелюбов.

— Всё, на сегодня довольно! — вытирая слёзы, резюмирует Захаров. — Василий Петрович, проследите, чтобы рапорта были написаны и завтра к девяти — ко мне.

— Есть, товарищ полковник, — откликается подчинённый, провожая орденоносца к выходу. — Ну что, соколики, доигрались? — язвительно обращается он после минутного отсутствия. — Сам генерал Зайцев час назад по ваши души звонил! Смекаете, залётчики?!

В Москву возвращались молча. На переднем сиденье чёрной «Волги» находился отрешённый от всего земного Терентьев, на заднем — пребывающий в штиле «Бермудский треугольник». После ночного допроса Сергей решительно порвал с прошлым и демонстративно дистанцировался от погрязших в грехе сослуживцев. Он сидел прямо, чуть облокотившись на спинке сиднья и через лобовое стекло, не мигая, смотрел вдаль, будто за рассечённой дорогой холмами силился узреть судьбу. Меланхоличный Дятлов дремал, уронив голову на грудь, зажатый с обеих сторон друзьями. Герман и посеревший от передряг Веничка вполголоса обсуждали возможные варианты развития сценария их дальнейшей службы.

Безвременно покидающих военные сборы провожали всем взводом. Наиболее совестливые курсанты утешали отъезжающих дежурными фразами, суть которых сводилась к банальной мысли, что «на месте провинившихся мог оказаться каждый». Петя Царёв, нервно теребя щёточку фельдфебельских усов, виновато оправдывался и деликатно зондировал вопрос относительно осведомлённости командиров о его участии в недавней вакханалии.

Подъезжая к Москве, Герман и Веник распалились как два скарабея, не поделившие дерьмо носорога. Мочалин громко шипел, доказывая, что Петьку Царёва надо было сдать ещё на допросе. «Чем он лучше нас?.. Срок бы скостили за чистосердечное признание!» Его оппонент стоял на своём. «Они и без нас всё знают… Выгонят — так хотя бы троих!.. Петька — мужик неплохой, к тому же — планерист, глядишь — и нас когда вспомнит!»

— Шурик! Что ты дрыхнешь?! — обратился рассерженный Мочалин к Дятлову, призывая его в арбитры. — Москва скоро, а мы не решили — будем сдавать Петьку или нет!

— Петьку надо сдавать, — безучастно промолвил пробуждающийся арбитр.

Теперь уже спор разгорелся по всей акватории «Бермудского треугольника». Веничке идея вызволять «партнаборовца» душу не грела. Германа напротив, охватила жалость ко всему человечеству. Дятлов, преисполненный чувством справедливости, требовал наказать представителя республиканской номенклатуры. На Московской кольцевой дороге спор уже перешёл на личности, когда в салоне «Волги» тихо и властно прозвучало: «Царёва сдавать нельзя!» Спорщики ошалело уставились на пассажира переднего сиденья. Терентьев по-прежнему сидел не шелохнувшись. Но вскоре их взгляды упёрлись в зеркало заднего вида. Через него на троицу смотрели хмурые глаза пожилого водителя.

— Руководству всё известно, — продолжил человек за баранкой. — Вас начали «пасти» ещё в столовой. В партком Института позвонили, когда вы собрались у капитана Гордеева.

— В партко-о-ом! — не выдержал Поскотин. — Тогда почему не тронули Царёва?

— Номенклатура ЦеКа!

— Теперь всем понятно, что Петьку надо сливать! — радостно отреагировал перегнувшийся через спинку кресла Веник.

— Отставить сливать! Когда я отвозил полковника Захарова, тот между делом сказал, дескать, ребята держались молодцом!

Внезапно на переднем сиденье оживился Терентьев. Он повернулся всем корпусом к водителю и хорошо поставленным баритоном сообщил:

— Я всегда считал офицеров разведки людьми в высшей степени справедливыми и порядочными!

Старый служака на секунду оторвался от дороги и уставился на доселе немого Сергея. Он смотрел на него, как некогда смотрел Иисус на погрязшую в грехе Марию-Магдалину, призывавшую бывших товарок по блуду к усмирению похоти.

— Настоящие коммунисты-руководители!.. — дополнил свою реплику Терентьев, сдвинув брови и устремив ясный взгляд на разделительную полосу пустого шоссе.

Пожав плечами, водитель вновь слился с машиной. Троицу на заднем сиденье передёрнуло. У Германа стало кисло во рту, словно он услышал, как в хорошо сыгранном оркестре кто-то крепко сфальшивил.

Остаток пути нарушители воинской дисциплины, как могли, втирались в доверие к молчаливому старику, которого ещё недавно считали всего лишь деталью интерьера служебной машины. Он же, польщённый вниманием, высказал ряд собственных соображений, которые пассажиры выслушали с большим почтением.

«Вся разведка держится на крепкой выпивке», — заметил он, реагируя на заверения Сергея Терентьева относительно его намерений в случае амнистии завязать пить и учиться только на «хорошо» и «отлично». — «Это до Хрущёва было модно записываться в агенты. В очередь на вербовку становились, сукины дети! Пол-Европы тогда перевербовали. А как Сталина схоронили — так только за деньги! Деньги и бабы! Однако для настоящей вербовки ничего лучше русской водки ещё не изобрели. Наиглавнейший инструмент в нашей работе. Вот и полковник Захаров, когда узнал, что один из вас литр выпил, так и сказал, мол, эти не подведут, любого западного секретоносителя с ног свалят!» У залётчиков отлегло от сердца. Веник даже пошутил, что основной предмет они сдали на «отлично». Но заслужить амнистию оказалось не так-то просто.

Композиционное построение первого акта служебного расследования в Институте мало чем уступало по художественной выразительности картине Иогансона «Допрос коммунистов». Четверо нарушителей выстроились в шеренгу напротив Т-образного стола секретаря объединённого парткома полковника Фикусова. По обе его стороны расположились руководители учебных отделений курса и начальник объекта «Рябинка», на котором должны были проходить занятия несостоявшихся разведчиков. Ближе к шеренге сидел их непосредственный руководитель полковник Геворкян и сосал свою неизменную трубку. Из четверых нарушителей двое — Поскотин и Мочалин — стояли, склонив головы. Вениамин был бледен. Терентьев, как овчарка, преданно смотрел на руководство, ловя каждое слово выступавших. Дятлов, напротив, держал себя спокойно и небрежно скользил своими выпуклыми чёрными глазами по деталям интерьера кабинета.