— Германа! — звучит на том конце линии.

Поскотин, точно ужаленный, отбрасывает эбонитовую трубку и в недоумении смотрит на неё. «Кто мог узнать номер моего телефона, если я его сам ещё не знаю?» — задаётся он резонным вопросом.

— Алло! Алло! — стреляя грозовыми разрядами, дребезжит мембрана старинного аппарата.

— Да, слушаю, — решается ответить молодой человек.

— Гера, это ты?

— С утра им был.

— Герочка, это я!

Наконец, абонент сквозь шелуху помех опознаёт до боли желанный голос.

— Ольга?

— Герка! — радостно захлёбыватся мембрана, скупо транслируя буйство женских эмоций. — Герочка, милый, я у Надюши. Веничка дал твой номер телефона.

При слове «милый» у Германа подкашиваются ноги и сладострастно урчит пупочная чакра.

— И Веничка здесь, — продолжает радовать Ольга. — Он уже спит с Надей!

— Подлец! — реагирует возбуждённый Поскотин.

— Ничуть! Он с Надюшей перебрал, и ему стало плохо. Мы его искупали в душе и теперь он спит, а Наденька его согревает.

Герман молчит. Разрывая на части разум, из непотревоженных глубин его сознания, всплывают древние инстинкты, вспенивая кровь и распугивая мысли.

— Гера, ты меня слышишь?

— Да!

— Я тоже хочу!

— Чтобы я к тебе пьяным пришёл?

— Нет! Чтобы я могла тебя согреть!.. Не молчи!

— Я не молчу. Я… мёрзну!

Поскотина трясёт озноб. Его дух, теснимый пожаром разгорающейся любви, готов покинуть тело и вырваться в темноту квартиры.

— Д-д-д-да! — стучит на том конце провода.

— Что «да»?

— Меня тоже знобит.

— Чёрт подери, Ольга! Что мы с тобою делаем?! У меня жена через две недели приезжает!

— Значит, у нас с тобой есть ровно две недели!

— Да, ты права… — сдаётся Герман.

— Приезжай!

— Не могу… Друга жду. Он ещё со спектакля не вернулся.

— Тогда на Новый Год! Альбина приглашает к себе… Придёшь?

— Постараюсь!

— Тогда, до встречи! Целую!

— Целую… — вторит влюбленный и, словно к небесной музыке, прислушивается к коротким дребезжащим гудкам отбоя, прорывающимся сквозь эбонит наркомовского телефона.

Наконец, молодой человек приходит в себя. Щёлкает выключатель. Комната озаряется тусклым светом дешёвой люстры. Герман всматривается в аппарат, который только что заставил его уверовать в бесконечную силу любви. Он бережно снимает его со стены и читает латунную бирку на его тыльной стороне: «Взрывозащищённое всепогодное устройство. Предназначено для организации связи на производствах, связанных с добычей и переработкой нефти, газа и угля». «Мда-а-а, — ворчит счастливый жилец, — вот тебе и Коллонтай, вот вам и правительственная связь!» Поскотин чиркает спичкой, затягивается сигаретой и выходит на кухню. Вскоре к нему присоединяется Дятлов, бесшумно вошедший в незапертую входную дверь.

— Как там Эсхил? — бросает первую фразу Герман.

— Ещё не проснулся.

— Я не о том… Как трагедия?

— А-а-а, ты об этом… Скорее — комедия, а в целом спектакль — как спектакль, в трёх действиях с двумя антрактами.

— А нимфа?

— Спит без задних ног…

— Да, настоящее искусство требует самоотдачи!

— И я о том… — нехотя отвечает Дятлов.

— Слушай, Шурик, я всё хотел спросить, почему ты предпочитаешь папиросы сигаретам? От них кроме вони никакого удовольствия.

— В Ленинграде пристрастился. Был в отпуске, жена повела в театр, а я курево забыл. Первый антракт мучился, а на второй вниз спустился, в курилку. Подумал, дай, стрельну, а там вместо людей одни бабы. И все как одна надменные, в шляпках с сеточкой до глаз.

— Что за сеточка?

— Типа плетёной вуали. Я в детстве такой плотву на речке ловил. Попросил у одной закурить, она из портсигара папиросу достаёт. А сигарет не найдётся, спрашиваю. Та плечами пожимает. Взял я ту папиросу, с тех пор другое уж не курю. Так представь, все питерские дамы, что о престиже пекутся, только папиросы и курят. Если надумаешь, бери Урицкого, «Юбилейные» или на худой конец «Беломор-канал».

— Ладно, попробую…

— Так я пошёл спать?

— Давай…

Герман ещё некоторое время посидел на кухне, блуждая в лабиринтах тайн человеческой натуры, и дивясь странностям женских повадок, из-за которых они готовы пойти на всё ради мимолётной прихоти, не говоря уже о большой любви.

До Нового Года оставались считанные часы. Последнее занятие проходило в подвальном помещении учебной фотолаборатории. Слушатели, расслабленные мыслями о предстоящих праздниках, увлечённо переснимали миниатюрным «Миноксом» эротические календари, копировали секретными устройствами «Ель» и «Кузнечик» запрещённые пособия по каратэ и рукопашному бою.

Герман сидел в стороне, обложившись реактивами и кюветами с подключёнными к ним электродами. Изредка он перемешивал раствор пластмассовой палочкой, после чего переключал внимание на разноцветные стёкла в металлических оправах, через которые рассматривал планшеты с цветными таблицами. В фотолаборатории ему была отведена роль помощника преподавателя, который мало что понимал в вопросах светописи. Молодой филолог, сын известных в узких кругах разведчиков за отсутствием востребованности в его профессиональных знаниях, был отправлен обучать будущих шпионов фотомастерству. В первом приближении, он знал терминологию, мог перечислить марки импортной и советской аппаратуры и даже научился заряжать плёнку в камеру, но дальше этого дело не пошло. Его постоянно мучил творческий зуд.

С грехом пополам проведя занятия, молодой преподаватель запирался в подсобке с реактивами и, глядя на красный фонарь, начинал вязать стихотворные строфы, скомпоновав которые, рассылал по толстым литературным журналам в надежде однажды увидеть своё имя среди корифеев советской поэзии. Фотограф поневоле каждый раз крайне возбуждался, завидев чистый лист бумаги и не задумываясь осквернял его набросками своих новых творений, которыми была забита его пожелтевшая архивная папка с реквизитами Управления НКВД по Ямало-Ненецкому автономному округу. Временами, пресытившись поэзией, он переходил на прозу, но всякий раз впадал в уныние на середине первой главы.

Однажды Герман случайно обнаружил заветную папку, опрометчиво оставленную на столе. Он сразу же повёлся на гриф «Совершенно секретно» и, предусмотрительно заперев дверь, взялся её изучать. «Ночь. Одинокая свеча. Бледный свет Луны сквозь решётку окон падает на стол, оставляя длинные тени на его истёртом сукне. Мои глаза воспалены. Сизый дым сигареты, поднимаясь вверх, рождает неземные образы, которые словно открывают врата Вселенной…» «Что за чушь!» — ворчит Герман, переворачивая первый лист. На втором листе он обнаруживает тот же сюжет, но вместо свечи на столе появляется подсвечник, от Луны остаётся ущербный месяц, а Вселенная превращается в Космос. Третья попытка писателя заканчивается заменой сигареты на трубку, врата превращаются в аркады, а воспалённые глаза начинают источать слёзы. «Всё понятно», — хмыкает читатель, скользя по лесенкам рифмованных строк следующей страницы, после чего совершенно секретная папка закрывается, а три пары тесёмок по бокам завязываются бантиком.

Преподаватель доказал свою несостоятельность уже на первом же занятии, когда Поскотин опроверг его утверждение, что длиннофокусные объективы якобы обладают максимальной светосилой. Потом он вежливо указал на то, что апертура не может принимать значение меньше единицы, а через день дотошный слушатель стал его ассистентом. Герман с готовностью согласился на предложение фотографа-графомана поучаствовать в подготовке его кандидатской диссертации по теме «Особенности применения специальных фотографических средств в оперативной практике». В благодарность за услугу ассистента допустили к конкурсу научных разработок МинВУЗа, для чего он в данный момент готовил реферат по закрытой тематике.

На последней в текущем году лабораторной работе Поскотин, изредка отрываясь от расставленных вокруг него реквизитов, давал короткие консультации или пояснял назначение той или иной кнопки секретных изделий. В середине занятий к нему подошёл взмокший Мочалин, который успел испортить три плёнки, так и не намотав их на спираль проявочного бачка.