Мы должны были взорвать задние ворота — немного рискованно, однако поблизости никого не было из-за воздушного налета и у нас был ключ, чтобы выйти. Больше всего я боялась столкнуться с отпущенными с привязи собаками. Бедные старые псы, они же ни в чем не виноваты. Но мне не нужно было волноваться — Митрайет была беспощадна.

Кажется, нужно писать объективные подробности. Но больше не о чем докладывать. Мы были быстры и эффективны, четко знали, куда идти, — мы действовали группками по два или три человека, и у каждой такой группы была своя территория и свое предназначение — пристрелить собак, открыть двери, разогнать заключенных, установить взрывчатку. Взорвать все к чертям. Должна заметить — мы справились за полчаса. Точно не дольше сорока пяти минут — было не так много заключенных, которых пришлось освобождать, ведь технически тюрьма состояла из семнадцати узников. И ни одной женщины. Но...

Я умышленно сделала так, что мы с напарником направились в камеру Джули, освобождать кого бы там ни было. Я даже не думала о том, на что это будет похоже — пройти через комнату для допросов...

К счастью, там никого не было, но, ох, я едва могла думать об этом. Как же там воняло. От одного воспоминания начинает тошнить. Мы вошли внутрь, и запах ударил в нос, какое-то время я могла лишь хватать ртом воздух и сдерживать рвотные позывы, а парнишка-француз, пошатнувшись, ухватился за меня дабы не упасть. Конечно же, мы работали при свете фонариков, поэтому видели не многое — неясные очертания ведомственной мебели, стальные стулья и столы и несколько шкафов, ничего очевидно зловещего, но, черт, это была самая адская вонь, которой я дышала за всю свою жизнь, — словно испражнения, аммиак и протухшее мясо вместе взятые, с примесью запаха жженых волос и рвоты — но нет, вонь стояла невообразимая, и я не горю желанием писать о ней. Только сейчас я подумала о том, что Джули приходилось жить там на протяжении восьми недель — не удивительно, что они помыли ее перед встречей с Пенн — но так или иначе, мы не могли думать ни о чем, кроме как выбраться оттуда поскорее, не задохнувшись. Прижав пальто к носам, мы принялись взламывать дверь в камеру Джули, в итоге вытащив ее сбитого с толку обитателя через ту вонючую комнату в коридор.

Спасенный нами человек ни слова не понимал по-французски. Оказалось, что он с Ямайки — наводчик из КВС, сбитый на прошлой неделе — быть может, они надеялись выведать у него план вторжения Союзных Сил? Он был в хорошей форме, они еще не успели пытать его, и несмотря на то, что едва ли ел на этой неделе, он смог нести парня со сломанными ногами...

Этот милый ямаец сейчас тут. Тут — это не в Коттедже, конечно же, думаю, его отправили на родной аэродром, тут — это в Англии, он вернулся вместе со мной. И прятался со мной в сарае Тибо. Он родом из Кингстона, и у него есть три дочери. Он шел за мной по ступеням этого ужасающего, разрушенного отеля, неся на спине тихого страдающего мальчика со сломанными ногами — в одной руке у меня был фонарик, а во второй — Кольт Пола, потому приходилось ориентироваться по памяти.

Мы встретились во дворе, где находилась гильотина, чтобы подсчитать людей. Последний включал генератор — мы прикрепили к нему таймер. На все про все у нас оставалось двадцать минут. Над головой все еще кружили несколько Ланкастеров, разрезая воздух лучами прожекторов, а тишина ночи была нарушена воем и выстрелами — множество зениток, управляемых местными парнями с целью усилить оккупационную армию, стреляли по союзным самолетам, но сердца наводчиков были с нами. За двадцать минут нужно было выбраться с Площади Ласточек и около часа пришлось переждать в укрытии, пока все затихло.

Нужно было найти кого-то поблизости, чтобы оставить там покалеченного ребенка — Митрайет это удалось — а остальные смылись, кто на велосипедах, кто на своих двух. Я и мой ямайский наводчик пошли извилистым маршрутом через сады, чтобы миновать пропускной пункт на дороге. Мы были за пределами Ормэ, он крутил педали велосипеда, а я стояла на раме позади него, поскольку он был гораздо тяжелее меня, когда раздался взрыв.

Мы упали от толчка. Не почувствовали его — просто рухнули от беззвучной волны. Несколько минут я сидела на дороге и маниакально смеялась, освещенная полной луной и пылающим в городе огнем, а мой спасенный наводчик аккуратно заставил меня взобраться на велосипед и снова погнал вперед, оставляя Ормэ позади.

— Куда, мисс Киттихок?

— На развилке налево. Зови меня просто Киттихок.

— Это твое имя?

— Нет.

— Ох, — сказал он. — Значит, ты не француженка.

— Нет, я англичанка.

— И что же ты делаешь во Франции, Киттихок?

— То же, что и ты — я сбитый летчик.

— Шутишь?

— Нет. Я — второй пилот Вспомогательного Воздушного Транспорта. Бьюсь об заклад, никто тебе не поверит, если ты скажешь, что ты наводчик Королевских Воздушных Сил.

— А ты права, — с чувством ответил он. — Этот мир принадлежит белым.

Я крепче ухватилась за него, понадеявшись, что он не такой, как Пол, иначе мне придется пристрелить и его тоже, когда мы застрянем в сарае Тибо вместе.

— Что тебя гложет, Киттихок? — мягко спросил он. — Что заставляет тебя так сильно плакать? Здесь неплохо бы и приземлиться.

Я повисла на нем, хватаясь за плечо и рыдая ему в спину.

— Они держали там мою лучшую подругу — ты сидел в ее камере. Она пробыла там два месяца.

Он молча крутил педали, переваривая информацию. Наконец спросил:

— Она умерла там?

— Нет, — сказала я. — Не там. Но умерла.

Вдруг сквозь его жакет я почувствовала, что он тоже плачет, молчаливо подрагивая в попытках сдержать всхлипы, точно так же, как и я.

— Мой лучший друг тоже мертв, — сказал он тихо. — Он был нашим пилотом. Направил самолет к земле — держал его прямо, так низко, чтоб все остальные могли высадиться после того, как нас подбили.

Ох, только сейчас, только сейчас, написав это, я понимаю, что поступила так же.

Забавно — когда он рассказал мне о своем друге, это показалось мне самой героической вещью в мире, ведь удивительно, насколько кто-то может быть храбрым и самоотверженным. Но я не чувствовала себя героем в тот момент — просто была слишком напугана, чтобы прыгать.

Мы ехали в свете луны и пламени Ормэ за спиной, и ни один из нас не мог прекратить рыдать.

Мы спали спина к спине на крошечном чердаке старого фахверкового сарая две ночи кряду — полторы, если быть точнее — и играли в «Двадцать одно» колодой ужасно непристойных карт, которые я украла из одного из тайников Этьена Тибо. В понедельник, то есть вчера, в последнюю ночь, нас подобрал шофер леди роз и отвез забрать Розали, чтобы мы могли доехать до аэродрома.

Это был третий раз, когда семья Тибо обнимала и целовала меня на прощание — Амели суетилась вокруг, Маман пыталась сделать мне подарок в виде дюжины серебряных ложечек — я просто не могла их принять! А Митрайет со слезами на глазах — я впервые видела у нее такую реакцию на что-то, не связанное с кровью.

На этот раз она не поехала с нами. Надеюсь... Хотелось бы знать, как молиться за них всех. Хотелось бы знать.

—

Розали ждала нас на подъездной дорожке у большого дома на берегу Пуаты. Когда мы туда добрались, было все еще светло, поэтому, дабы не навлекать проблемы на шофера и пока они прятали вторую машину, старушка с белыми, как у Джули, волосами взяла меня за руку, как в тот первый день после случившегося, и безмолвно повела в свой холодный сад.

Внизу, вдоль реки, лежали кучи роз, дамасских роз, цветущих по осени. Она срезала каждый бутон и сложила их там.

— Они разрешили нам похоронить их, — поведала она. — Большинство все еще были там, у моста. Но я была так зла из-за тех бедных девочек, тех двух молодых красавиц, лежащих там, в грязи среди крыс и ворон в течение четырех дней! Это неправильно. Неестественно. Поэтому, когда мы похоронили остальных, мужчины принесли девочек сюда...