— Не знаю. Фургон исчез к тому времени, как я там оказалась. Уверена, водитель не хотел ввязываться в арест. Весь Ормэ отворачивается в другую сторону, когда на Площади что-то происходит — или бьют очередного еврея, или какой-то идиот забрасывает окна ведомства навозом.

Она взглянула на оскверненные окна — слава богу, на этой неделе с них не свисали мертвые тела.

— Твоя подруга устроила настоящее побоище, — сказала Энгель. — Укусила полицейского. Им пришлось вызвать меня, чтоб я усыпила ее хлороформом, понимаешь? Пока я бежала через всю площадь с флаконом, ее держали четверо, а она все равно сопротивлялась. Попыталась укусить и меня. Когда пары окончательно подействовали, казалось, словно потух свет...

—... Я знаю, знаю. — Мы уже покинули площадь. Почти одновременно повернулись, глядя друг на друга. У нее невероятные глаза.

— Мы превратили это место в настоящую дыру, — сказала она. — Когда меня впервые направили сюда, здесь цвели розы. А теперь — ничего, кроме грязи и грузовиков. Я думаю о ней каждый раз, когда иду по этой брусчатке, трижды в день. Ненавижу это чувство. — Она отвернулась. — Пойдем. Мы можем пройтись по набережной, около полукилометра. Ты там была?

— Нет.

— Там все еще красиво.

Она прикурила очередную сигарету. Третью за пятнадцать минут. Понятия не имею, как она это выдерживает и где их берет — женщинам больше не разрешали покупать сигареты в Ормэ.

— Я и раньше усыпляла людей, именно это от меня и требуется, это часть моей работы — я ведь химик, изучала фармакологию в Америке. Но я никогда не презирала себя сильнее, чем в тот день — она была такая маленькая и...

Она запнулась, и мне пришлось прикусить щеку изнутри, чтобы не заплакать.

—... Такая бесстрашная, такая красивая. Будто сломать ястребу крылья, уничтожить прекрасную весну кирпичами — вырвать розы, чтобы сделать стоянку для танка. Бессмысленно и уродливо. Она просто... в один момент она была полна жизни и неповиновения, а в другой стала лишь бессмысленной оболочкой, лежащей лицом в сточной канаве...

—... Я ЗНАЮ, — прошептала я. Она с любопытством взглянула на меня и нахмурилась, осматривая мое лицо острым взглядом светлых глаз.

— Правда?

— Она была моей лучшей подругой, — сказала я, сцепив зубы.

Анна Энгель кивнула.

— Ja, я знаю. Ох, должно быть, ты ненавидишь меня.

— Нет. Нет, извини. Расскажи все. Пожалуйста.

— А вот и река, — сказала Анна, и мы перешли еще одну улицу. Вдоль всего берега реки было ограждение, и мы стали, опираясь на него. Когда-то оба берега Пуаты в этом месте покрывали вязы, а сейчас не осталось ничего, кроме пней, — их все вырубили для дров за три года. Но она была права — ряд исторических домов по ту сторону реки все еще был прекрасен.

Анна глубоко вдохнула и снова заговорила.

— Когда она отключилась, я перевернула ее, чтоб проверить на наличие оружия, но она лишь сжимала в кулаке свой шелковый шарф. Должно быть, она цеплялась за него на протяжении всего сражения, но когда потеряла сознание, ее пальцы ослабели. Я не должна была обыскивать ее, это работа кого-то другого, но я задумалась о том, что же она так упорно защищала — может быть, яд для самоубийства, — потому потянула шарф из ее ладони...

Она провела рукой по перилам ограждения, словно переносясь мыслями в тот день.

— Ее рука была вся в чернилах. На шарфе идеальным отпечатком красовался справочный номер из архива ратуши Ормэ. Она записала номер на ладони и попыталась стереть его о шарф, когда ее схватили.

— Я плюнула на шарф — словно презирая ее, понимаешь? — и скомкала его, прижимая обратно к ее ладони. Потерла влажным шелком по ее коже, чтобы растереть цифры, и сжала ее безвольные пальцы вокруг него, так что никто и никогда не интересовался куском ткани в чернилах, не спрашивал ее о нем. А поскольку она занималась подделкой талонов на питание как раз перед тем, как ее поймали под предлогом поездки к какой-то выдуманной престарелой бабке, никого не удивило, что ее руки измазаны чернилами.

У наших ног приземлилась стайка полных надежды голубей. Я всегда поражалась тому, как они вспархивают и приземляются — никогда не прыгая и не сбиваясь, а ведь никто их этому не учил, они делали это инстинктивно. Летающие крысы, однако как красиво они приземлялись.

— Как ты узнала, для чего ей нужен был номер? — спросила я наконец.

— Она мне сказала, — ответила Анна.

— Нет.

— Она мне сказала. В конце, когда закончила. Она писала чепуху. Я отобрала ручку, чтоб она прекратила, и она отпустила ее, не сопротивляясь. Она устала. Мы ее измотали. Она взглянула на меня полными надежды глазами — больше не было оправданий, не было отсрочек. Все приказы Фербера держались в тайне, но мы обе знали, что он приказал фон Линдену. Куда ее должны были сослать.

Она ударила тыльной стороной ладони по перилам для пущего драматизма и взяла сигарету, словно та была ручкой.

— На своей ладони я написала: 72 К4 ШдБ.

Она затянулась сигаретой-ручкой, дабы успокоиться.

— Она была единственной, кто мог это увидеть. До того, как высохли чернила, я сомкнула пальцы и размазала цифры. Подобрала написанные ею страницы и перемешала их.

— «Это мое», — сказала она. Я знаю, что она не говорила о стопке бумаг и карточек, которые я складывала. Она говорила о справочном номере из архива, который я написала на руке.

— «Какая тебе с этого польза?» — спросила я. А она ответила: «Никакой. Больше никакой. Но если бы я могла...»

— «Что бы ты с ним сделала?» — тихо задала я вопрос. — «Что я могу с этим сделать?»

Она закатила глаза, словно загнанная в угол крыса. «Взорвать к чертям это место. Оно этого достойно».

Я прижала стопку ее бумаг к груди. Ее инструкции. Она глядела на меня с таким вызовом в глазах...

«Анна, Ангел Отмщения», — сказала она и рассмеялась. Она рассмеялась. А затем сказала: «Что ж, теперь это твоя ноша».

Анна выбросила окурок в Пуату и закурила снова.

— Тебе нужно идти домой, Кете, — вдруг сказала она. — Эта англичанка, продающая мотоциклы евреям, эта Мэдди Бродэтт тебя до добра не доведет. Тебе нужно возвращаться домой в Эльзас завтра, если это возможно, и позволить ступить в игру Мэдди.

Убрать Кете со сцены еще до того, как случилось непоправимое, — решение имеющее смысл. Это будет безопасно для семьи Тибо. Но мысль о том, что придется снова скрываться, мне ненавистна. Завтра ночью я вернусь на чердак амбара, а там сейчас еще холоднее, чем было в октябре.

— А как же ты? — спросила я.

— Я вернусь в Берлин. Запросила перевод несколько недель назад, когда мы только начали допрашивать ее и того никчемного французского ребенка. Господи. — Она вздрогнула, яростно затягиваясь сигаретой. — Какое же дерьмовое задание мне досталось. Равенсбрюк и Ормэ. По крайней мере, когда я изготавливала препараты для Нацвайлера, я не видела, как они их применяют. Так или иначе, я здесь только до Рождества.

— Тебе здесь будет безопаснее. Мы бомбили Берлин, — сказала я. — И будем бомбить еще недели две.

— Ja, знаю, — ответила она. — Мы тоже слушаем БиБиСи. Берлинский Блитц. Что ж, наверное, мы это заслужили.

— На самом деле, не думаю, что этого вообще хоть кто-нибудь заслуживает.

Вдруг она обернулась и одарила меня тяжелым взглядом своих бледных, стеклянно-зеленых глаз.

— За исключением Замка Палачей, верно?

— А ты как думаешь? — огрызнулась я. Она пожала плечами и повернулась в сторону Площади Ласточек. Ее время было на исходе.

Вы знаете, она мне кое-кого напомнила. И это форменное безумие. Она напомнила мне Еву Зайлер.

Не совсем Джули, не в ее обычном состоянии, но Джули, когда та сердилась. Вспомнилось, как она рассказывала мне о своем ложном допросе во время тренировок в УСО, нарушив Закон о государственной тайне, — это единственный на моей памяти раз, когда она курила так же неистово, как Энгель, и ругалась, словно сапожник. «И через шесть часов я поняла, что больше не могу это терпеть, но я была бы не я, если бы просто выдала им свое имя. Поэтому я притворилась, будто шлепнулась в обморок и они, запаниковав, кинулись за доктором. Тупицы.»