Когда они усадили меня обратно за стол, пришел фон Линден и положил передо мной одну-единственную белую таблетку. В душу закралось подозрение. Понимаете ли, я все еще думала о казни.
— Цианид? — со слезами спросила я. Это был бы очень гуманный способ покинуть сей бренный мир.
Но, как выяснилось, это была не таблетка для самоубийства, а как раз наоборот. Аспирин.
Как и Энгель, он был внимателен. Дал мне еще одну неделю. Но удвоил рабочую нагрузку. Мы заключили сделку. Еще одну. На самом деле, я думаю, что от моей души уже не осталось ничего, что можно было бы продать, но мы нашли выход. У него имеется прикормленная американка — диктор радио, которая делает пропаганду нацизма для Янки, — она работает в Париже на Берлинскую службу радиовещания и изводит Гестапо в Ормэ в попытках взять интервью. Она хочет показать аудитории американских военных кораблей приукрашенную обстановку в оккупированной Франции, как обращаются с заключенными и как глупо и опасно, что невинные девушки Союзных сил вроде меня выполняют такую грязную работу, бла-бла-бла. Несмотря на ее лучезарные и легитимные полномочия, данные Третьим рейхом, гестаповцы из Ормэ не хотят говорить с ней, но фон Линден верит, что с моей помощью сможет произвести хорошее впечатление. «Я бы не оказалась здесь, если бы наше правительство не было столь беспощадно жестоким, — должна была сказать я. — Для сравнения вы можете увидеть, как гуманно обращаются немцы с захваченными агентами, увидеть, как я работаю в качестве переводчика, занимаясь нейтральным делом в ожидании суда». (Брехня — меня не отдадут под суд).
(После моей второй попытки сбежать, пока ждали фон Линдена, который должен был меня наказать, пара его недалеких подчиненных невзначай выболтали огромное количество административных тайн в моем присутствии, не догадываясь о том, что я понимаю по-немецки. Поэтому я знаю гораздо больше об их планах в отношении меня, чем должна. Я попадала под тошнотворную политику — «Ночь и Туман» — которая позволяла им делать все, что заблагорассудится, с людьми, представлявшими «угрозу безопасности», после чего они исчезали, действительно исчезали. Казнь проводили не здесь — они заставляли людей раствориться без следа «в ночи и тумане». Боже, я — узница «Ночи и Тумана». Эта информация столь секретна, что даже нигде не записана — напротив моего имени просто стоит пометка НТ. Если эта рукопись сохранится, они, вероятно, вычеркнут отсюда все, что я только что написала. Под директиву «Ночь и Туман» не попадают интервью для радиопередач, но гестаповцы и к такому готовы. Если что, они всегда могут четвертовать меня опосля и закопать останки в подвале).
Если я буду сотрудничать с пропагандистами, у меня будет больше времени. Если расскажу мрачную правду — мне конец. И скорее всего, конец американской ведущей, а вина за это ляжет на мои плечи.
Аспирин и керосин оказались частью операции «Золушка», программы, призванной превратить меня из лихорадочной, вшивой, психически неуравновешенной тюремной крысы в хладнокровного и уверенного пленного летного офицера, пригодного для интервью. Для пущей убедительности мне дали переводить записи самого Гауптштурмфюрера фон Линдена — прошлогодние заметки с именами (если он их знал), датами и, фу, некоторыми методами, которые использовали для добычи информации. О, мой Гауптштурмфюрер, вы гадкий немецкий ублюдок. Копию заметок нужно было сделать на немецком для К. О. (у него был Командующий Офицер!), другую — на французском для официальной отчетности. Меня заставили работать над французской. Немецкая же досталась Фрёйлин Энгель (она вернулась сегодня). Мы работаем вместе, используя кровью и потом добытые рецептурные бланки. И обе недовольны этим сотрудничеством.
Работа оказалась ужасающей и невероятно нудной. И с такими дотошными инструкциями, что мне хотелось карандашом выковырять глаза этим мужчинам. Краем глаза мне удалось заглянуть в уголок разума фон Линдена — не личную часть, а ту, которая отвечала за работу. И понять, что он хорош в своем деле — если, конечно, происходящее не сфабриковано с целью запугать меня. Вообще-то не думаю, что он настолько изобретателен — в отличие от меня, которая не притворяется, насочиняв бутафорную коллекцию из полудюжины записных книжек в переплетах из телячьей кожи, исписанных трагическими миниатюрами о ста пятидесяти обреченных шпионах и бойцах сопротивления.
Но он творческий человек в отношении своей науки — техник, инженер, аналитик. (Хотела бы я знать, кем он был до войны.) Его способы убеждения подбираются индивидуально для каждого, стоит ему только разобраться в характере человека. Эти три недели я провела впроголодь, в темноте, ожидая, когда что-нибудь да произойдет — должно быть, он наблюдал за мной, подобно ястребу, отслеживая мое молчание, крики, многочисленные вполовину успешные поползновения выбраться через окно, теплотрассу или вентиляцию, попытки взломать замок, задушить или кастрировать охранников и т. д. Наблюдал, как я стою на коленях, вся в слезах, и умоляю, слушая крики в соседней комнате. Следил, как я лихорадочно пытаюсь прикрыться волосами, когда дверь в камеру открывается и меня кто-нибудь видит (не всех допрашивают в кошмарном нижнем белье — эта особенная пытка отведена для самых скромных или самых тщеславных. А я как раз из последних).
В конечном итоге, обнаружить, что я не единственный Иуда, интернированный в оскверненных стенах этого отеля, было сущей отрадой. Полагаю, фон Линден был бы уволен, если бы его показатели успешности были столь жалкими. А теперь, к тому же, я подозреваю, что такую строптивую меня умышленно так унижают, дабы двукратно усилить мои страдания перед застенчивой, но благодарной аудиторией.
Я все еще выгляжу презентабельно. Они всегда были осторожны с руками и лицом, поэтому, когда я полностью одета, едва ли можно подумать, что я только что побывала в пекле — они сложили частично изуродованный набор кодов в гладкий блестящий ящик. Возможно, именно фон Линдену принадлежала идея использовать меня в своей маленькой пропагандистской кампании. И конечно же, я согласилась подыграть. Как он мог это узнать? Как мог быть уверенным с самого начала, еще до того, как я ему сказала? В том, что я соглашусь на все, пристрастившись к этой Большой Игре?
Ох, мой Гауптштурмфюрер, злобный немецкий ублюдок, спасибо за гагачий пух, который мне дали вместо отвратительного одеяла. Даже если это лишь часть временной схемы по моему восстановлению, все равно это блаженство. Половина наполнителя вылезла и пахнет сырым погребом, но все равно гагачий пух есть гагачий пух! Вышитое «ШдБ» свидетельствует о том, что одеяло — часть оскверненных запасов из прошлой жизни этого здания, ранее известного как Шато де Бордо. Порой я задумываюсь о том, что случилось с обстановкой отеля. Кто-то, должно быть, приложил немало усилий, чтобы вынести из комнат шкафы, кровати, туалетные столики и буфеты. Что они сделали со всем прочим — коврами, занавесками, лампами? Конечно, моей комнатушке не хватает Галльского шарма, кроме, разве что, довольно симпатичного паркетного пола, который большую часть времени я не могу видеть (как и во всех остальные комнатах заключенных, окна моей заколочены досками) и на котором холодно и жестко спать.
Лучше вернуться к работе — хоть я и купила себе дополнительную неделю, теперь у меня вдвое меньше времени днем для писания. Хотя сам день тянется дольше.
Я устала. Знаю, знаю. Спецотряд
Переправочный пилот
Мэдди вернулась в Оаквэй. Теперь там был отдел Вспомогательного Воздушного Транспорта, и Оаквэй стал самым большим центром тренировок по прыжкам с парашютом в Британии. Как пилот ВВТ, Мэдди была разжалована в гражданские, ей позволили жить дома и выдали пособие на бензин для мотоцикла, чтоб она могла добираться до аэродрома, а за расписки о переправе она получала две унции молочного шоколада «Кэдбери».
Мэдди наконец оказалась в своей стихии. И было не важно, что небо изменилось — стало полосой препятствий, состоящей из аэростатов, канатов и рестрикций, военных самолетов и зачастую ужасной погоды. Мэдди была в своей среде обитания, а средой ей служил воздух.
