Много дней ходил Степан путями Ксении. Он пытался понять, что заставило её уйти из дома, бросить сытую спокойную жизнь, уйти бродяжничать, променять покой и довольство на холодную печаль пустых полей и необжитых пустошей, заставило её стоять под открытым небом, когда молиться можно и в церкви, и в домашней молельне.

Он решил, что она просто сошла с ума, в этом всё дело. Но какой-то смутный просвет виделся ему среди всей грязи и мокрети петербургской зимы и неохотно, медленно и неловко наступавшей весны. Он ходил и ходил, стараясь доискаться, достичь, понять. Что знала Ксения, что толкало, что двигало ею? Снова приходила мысль — просто «съехала с крыши». Так было проще, так не заставляло мысль биться о закрытость правды, как бьётся муха об оконное стекло. И чувствовал, что где-то близко, рядом лежит её понимание мира, но не мог приблизиться к нему...

В церкви Казанской Божьей Матери только что окончилась служба. Последние прихожане, торопясь, выскакивали из тяжёлых резных дверей, торопливо кидали нищим, выстроившимся вдоль всей паперти, последние медяки и бежали по своим делам. Некоторых ждали экипажи, кучера, распахнутые дверцы карет. Другие расходились по унылым улицам, защищая лицо от пронизывающего ветра, укрываясь от последних, почти бессильных взмахов зимы, её особенной суровости и бессилия.

Степан подошёл ближе. Нищие расходились. Служба кончилась, а значит, кончались и подаяния.

Из высокой тяжёлой двери вышли две монашки в надвинутых на самые глаза тёплых чёрных платках, в длинных чёрных рясах. В руках они несли огромные подносы, заполненные хлебной мелочью, пирожками, булочками. Монашки осторожно обходили ряды нищих, к хлебу протягивались жадные чёрные кривые руки, хватали и прятали за пазухи, в тряпичные сумки, висящие через плечо. Подносы скоро опустели, и монашки пошли в церковь за новой порцией.

Степан пошёл вдоль рядов нищих. Кого тут только не было. Сидели прямо на снегу безногие калеки, выставляя напоказ гноящиеся струпья, шрамы и рубцы от былых ран, протягивали культяпки без пальцев, чёрные от наросшей и слегка ещё притёртой грязи, рваные ноздри тянулись к самому лицу, а безъязыкие широко открывали чёрные беззубые рты и протяжно мычали...

Как отвратительна, противна была Степану эта безрукая или безногая, безъязыкая или безносая рать попрошаек. Он понимал, что калеки вынуждены жить на щедрое людское подаяние, но содрогнулся, представив себя в этой толпе каждодневных побирушек, может быть, он так же выставлял бы на всеобщее обозрение свои болячки и рвань плоти, может быть, так же жадно хватал хлеб с подносов. Нет, лучше умереть.

И снова пришла мысль: а что же Ксения — ведь она своя в этой отвратительной толпе, ведь она всех их считает за людей, помогает чем может? Нет, никогда ему не понять мыслей, помыслов Ксении. Неужели не видит она, как эти люди, могущие работать, толпами бродят от церкви к церкви, прося, вымогая, требуя...

Он отворил двери и вошёл в церковь. В боковом приделе стояли длинные столы, на них рядами расположились корзины с хлебной мелочью, пирогами, ситными булками. Каждая корзина имела свой знак — Степан узнавал их. Князья Шереметевы, князья Голицыны... Щедрой рукой посылали они в церкви этот хлебный дар, страшась встречаться с нищими лицом к лицу. Пустые корзины возвращались к хозяевам, чтобы потом наполненными опять прибыть в церковь с подаянием для нищих...

В церкви всё затихло и опустело. Догорали свечи, поставленные прихожанами, маленькая фигура просвирни бродила среди высоких подставов, руками туша догорелые до края остатки свечей и кидая их в корзину.

Запах ладана ещё не выветрился, и плавал в спёртом воздухе церкви синеватый дымок. Свечи плавились, бросая блики на тысячи золотых и серебряных окладов, на изукрашенные резным золотом царские врата, пол, застланный половичками и дерюжками. Только белели мраморные ступени, ведущие на амвон.

Степан стащил треух с головы, перекрестился на иконостас, поднял глаза к огромному паникадилу, которое служки уже готовились спустить, и вышел.

Нищих на паперти почти не было, разошлись до следующей службы, и Степан отправился по Невской першпективе, не обращая внимания на обтекавшую его толпу людей. Он не надеялся найти Ксению, он только всё думал о ней, всё хотел понять её...

Ноги сами привели его к бывшему подворью Ксении. Он остановился у резных высоких ворот, наглухо закрытых толстыми дубовыми подставами, взглянул на дом, возвышавшийся вдалеке от тесового забора. Дом старый, с каменной подклетью и бревенчатым вторым этажом, маленькими окошками, прикрытыми кисейными занавесками. Из-за тесовых плотных досок огородки Степан не видел ни подъездной дорожки, ведущей к каменному высокому крыльцу, ни клумб-цветников, прикрытых почерневшим снегом, ни деревьев и кустарника, растущего в строгом порядке по всему периметру усадьбы. Крепкие ворота с небольшой калиткой наглухо закрывали всю внутренность двора, и Степан уже собрался уходить, когда увидел подходящих к дому нищих. Высокая сутулая баба в невообразимом рванье держала на руках запеленутого в тряпки младенца, за ней ковыляли калека на деревянной ноге, старуха с изъеденным болезнью лицом. Они удивлённо покосились на Степана, стукнули большим кольцом, вделанным в калитку, открыли её и свободно прошли внутрь. Шагнул за ними и Степан, движимый любопытством.

Расчищенная дорожка сразу у калитки разветвлялась. Одна, более широкая, вела к высокому крыльцу дома, другая, узенькая — к низкому широкому строению вправо от ворот. Степан помнил, что раньше там был каретный сарай, где хранились до лета брички и рессорные экипажи.

Нищие шли по дорожке не оглядываясь, прямо к сараю. Сзади подходили другие, среди которых он углядел чистенько одетую женщину в тёмном платке и поношенном салопчике, старика, ковылявшего на плохо державших его ногах.

Все они как будто бывали здесь каждый день.

Степан вошёл за ними в низкую широкую дверь каретного сарая, приостановился и огляделся. Теперь сарай превратился в своего рода столовую. Длинный тесовый чисто выскобленный стол окружали деревянные лавки, сделанные из широких плах, на столе с равными промежутками расставлены были большие деревянные чашки с крупно нарезанными ломтями чёрного хлеба, в блюдцах лежала серая соль, а у дальнего конца длинного стола стояла широченная баба в толстой кацавейке и наливала похлёбку из дымящегося котла.

За столом уже сидело десятка два человек. Баба ставила перед ними большие деревянные миски с дымящейся, исходящей вкусным паром каши.

Вновь пришедшие перекрестились на образа, висящие в дальнем конце сарая, примостились сбоку на оставшихся свободных местах. Вместе со всеми присел и Степан. Перед ним оказалась чистая, гладко обструганная деревянная ложка, миска с хлебом и большая чаша с похлёбкой.

Нищие ели без разговоров, аккуратно и заботливо подбирая каждую крошку, упавшую на стол. Баба возле котла зорко следила за порядком.

Степан опустил ложку в общую миску и отведал вкусного наваристого супа.

Странным казалось ему это застолье, молчаливое, сосредоточенное на еде.

Степан вышел из сарая, дивясь про себя строгой чистоте и порядку в застолье нищих. Видать, не раз приходила сюда Ксения, чтобы перехватить горячего, а уж эти нищие выучили час обеда и хорошо знали эту дорожку...

Он взошёл на высокое крыльцо и велел сказать о себе хозяйке дежурившему у дверей дома кучеру Тихону.

   — Проходите, батюшка, — пригласил его Тихон, признав в нём брата бывшего хозяина дома.

Степан прошёл в комнаты...

Прасковья Антонова, ещё более располневшая, круглая, как шарик, каталась на мягких ногах из комнаты в комнату и увидела Степана только тогда, когда он встал у притолоки, держа в руке треух.

   — Батюшка, Степан Феодорович, — всплеснула она полными мягкими ручками и заволновалась, не зная, куда усадить нежданного гостя, смущаясь беспорядком в комнате, разбросанных кусков ткани, детских чепчиков, валяющихся там и сям на стульях. Он подивился, что Прасковья занята детским бельём, и тут услышал слабый детский плач из другой комнаты.