Инструкция к тюремщикам Ивана добавляла и ещё некоторые подробности. Коменданту крепости Бередникову указывалось смотреть за хозяйственными нуждами команды при «некотором безымянном арестанте, новопривезённом в крепость» и добавлялось, что «хотя арестант сам по себе не великой важности есть, но на некоторое время секретно содержаться имеет единственно в смотрении у капитана Власьева и поручика Чекина, а до вашего сведения он не принадлежит».

И ещё добавлялся пункт: «Лекаря гарнизонного к офицерам (Власьеву и Пекину) допускать, только бы больной отдалённо лежал от арестанта и лекарь оного арестанта отнюдь видеть не мог. А ежели арестант занеможет, то, не описавшися ко мне, лекаря не допускать. А ежели арестант занеможет опасно и не будет надежды ему выздороветь, то в таком случае для исповеди и святого причащения призвать священника оного и велеть арестанта исповедовать и святых тайн причастить».

Зоркий глаз Екатерины углядел книги Ивана Антоновича. Поняла она, что, кроме Бога, узник не надеется ни на кого, а потому в инструкции офицерам Власьеву и Чекину были даны вполне конкретные указания: «Разговоры вам с арестантом употреблять такие, чтобы в нём возбуждать склонность к духовному чину, то есть к монашеству, толкуя ему, что житие его Богом уже определено к иночеству и что и вся жизнь его так происходила, что ему поспешить надобно испрашивать себе пострижение, которое, ежели он желает, вы ему и исходатайствовать можете...»

Два выхода нашла Екатерина для Ивана — смерть или пострижение. Брак представился ей бессмыслицей, Иван сразу же своей внешностью оттолкнул её от себя. И хотя она и не видела Петра в гробу, но часто видела его в своих снах, тяжёлых и беспокойных. Любое напоминание о нём стало бы для неё мучительным.

Как заведённый кружил Степан по улицам столицы. Снова и снова заглядывал он в церковь Смоленской Божьей Матери, выстаивал службы и заупокойные отпевания в Казанской, крутился у мостов и бродил по Петербургской стороне. Он теперь не жалел времени и не считал его — его стало хоть отбавляй. Ушли куда-то мысли и заботы о насущном хлебе и дворовых крестьянах, о своевременном получении оброка и провизии из собственных деревень, не оказалось нужды в визитах и придворных приглашениях. Он то останавливался поговорить со столбовым дворянином, приехавшим в столицу и дико озиравшимся вокруг, и вызывался проводить его до нужного места, то подолгу стоял на паперти, наблюдая за нищими, то бездумно спускался в подвальный кабак и тяжело напивался, глядя на орущих краснорожих мужиков, утоляющих нестерпимую жажду. Смотрел на драки и уличные скандалы, сам не раз подвергался нападению ночных воришек и ловких карманников, подолгу стоял под ночным небом, разглядывая белёсую его простыню над городом в белые ночи и световые столбы в морозную зиму.

Больше всего он прислушивался к разговорам людей, старух и крестьян, приехавших в город с провизией для барина, женщин, голосивших в ожидании очередной потасовки с мужем. Видел окровавленные лица угрюмо дерущихся мещан и ремесленников, скучную ругань супружеских пар, не стесняющихся выносить сор из избы, попрошаек, подмалёвывавших свои язвы и гнойные раны на здоровых частях тела, испуганных девушек, скользивших вдоль улиц робко и боязливо, проносившиеся кареты с золотыми княжескими гербами и облупленные телеги мужиков. Он слонялся по улицам без дела, наблюдая без смысла, разговаривая без интереса. В его памяти ненужным кладом скопились самые различные сведения. За все годы своей жизни он столько не слышал, не видел и не осознавал, как в эти последние месяцы. Он научился с одного взгляда разгадывать помыслы людей, их внутренние устремления, изучил, сам того не желая, повадки торговых разносчиков и свирепых кабатчиков, мог понимать льстивые лицемерные улыбки купцов и приказчиков и наглые вскрики разжиревших барских кучеров, кричавших своё «Пади» тускло и лениво.

Ему полюбились эти одинокие хождения просто так, без никакого дела, уличные наблюдения и маленькие открытия человеческих затей и забот. Он научился угадывать всю фразу по первым словам и уже не слушал дальнейших рассказов, а понимал, что хотят сказать. Весь этот пёстрый и разнообразный петербургский люд стал ему ближе и знакомее, отнюдь не роднее, а может быть, даже враждебнее. Он теперь и сам не понимал, как можно колотобиться из-за куска хлеба, колготиться из-за лишней копейки, ссориться из-за рваного башмака, как это делали нищие, или бить в кровь женщину, с которой спал и народил целую кучу детей. Людские заботы и треволнения казались ему ненужными, бессмысленными, ничтожными.

Сказать, что он на улицах города искал смысла жизни, было нельзя. Он даже и не думал об этом. Но внимательно присматривался к той жизни, мимо которой проходил все годы и наблюдал за ней как посторонний и не вовлечённый в неё человек.

Много нового узнал он о Ксении. Ксению-дурочку знали, пожалуй, все в Санкт-Петербурге. Знали и рассказывали о чудесах, что она будто бы творила. То подаст пятак бабе и скажет: «Не бойся, потухнет». И баба, недоумевая, бежала домой, а там полыхал пожар, и пожар действительно потухал. То погладит смертельно больного младенца по головке, и тот моментально выздоравливал. То пошлёт старика безземельника перекопать свой крохотный огород, а тот находит древний клад с серебряными монетами. То при всех отчестит мордатого купца за обсчитывания и обман покупателей, да так, что тому останется только уехать из города.

Видел он и ту пару, которую познакомил по её просьбе на Охтинском кладбище. Весёлая тройка сытых коней мчала их из-под венца. Невеста в снежно-белом платье с развевающейся фатой сжимала руку сидящей на переднем сиденье открытой пролётки старушки Голубевой, и сияющий молодой доктор не отрывал взгляда от новобрачной.

Много чего насмотрелся на улицах города Степан, но всё будто искал что-то самому ему неведомое, незнаемое. Ранним утром гнало его на улицу, неотступный долг повелевал ему ходить. Он уже думал про себя, может быть, и ему предстоит доля Ксении — шастать по улицам, молиться под открытым небом, выпрашивать копейки на пропитание и съедать свою порцию у благодетельницы Прасковьи в её бесплатной столовой, устроенной по наказу Ксении.

Усмехался этаким мыслям. Нет, это не для него. Но что же он ищет, чего ждёт, что должно привидеться ему, куда несут его ноги?

И он снова и снова бродил, уставая, садился на камни или какие-нибудь доски, сваленные у старых ворот, иногда выходил на окраину, обегал окрестные болота и пустоши, находил тот взгорок, где впервые думал о себе, о небе, о душе, где говорил с Ксенией. Чего просила его душа, он и сам не знал и не мог бы выговорить это желание.

Однажды Степан очутился в Александро-Невской лавре и вошёл в монастырскую церковку, небольшую и полутёмную. Едва он отворил тяжёлую кованую дверь, на него хлынул поток церковного песнопения.

Была ранняя обедня, и акафист звучал из уст хора мальчиков. Чистые нежные голоса, блистание в полумраке редких огоньков свечей, синий дым ладана.

В церкви собралось мало людей, по сторонам придела темнели чёрные монашеские фигуры, царские врата были раскрыты, и оттуда сверкали огнями и золотом царские ризы и оклады больших икон.

Иконостас оставался затемнённым — слабые язычки свечей не давали достаточно света, а паникадило висело высоко и бросало отсвет лишь на расписанный свод.

Осенив себя крестом, Степан прошёл ближе к алтарю и опустился на колени, внутренне удивляясь себе. Никогда раньше ему не приходилось стоять на коленях на людях, в церкви, во время службы.

Разносились нежные тонкие голоса, разливался по церкви синий дым ладана, священник возглашал свои молитвы. И Степану внезапно показалось, что его укутало, укрыло шатром светящихся лучей, тепла и любви. Не выдержав этого странного прикосновения, он упал руками на грязный истоптанный коврик, и слёзы ручьями заструились по его щекам. Блаженное состояние души и благостное прикосновение светлого, сияющего, большого и чудесного Неназванного превратило его в изнывающее от благодати и блаженства существо. Он плакал и плакал, и эти слёзы словно бы омывали его истерзанную душу, заливали все невидимые раны и закрывали, залечивали их.