По пыльной, прибитой бесчисленными ногами и колёсами улице брела Ксения. Палка её вонзалась в мягкую пыль дороги, глаза смотрели вдаль, поверх голов прохожих, а по грязным щекам текли и текли безостановочным потоком слёзы.

Лето уже полностью вступило в свои права и всё норовило побыстрее воспользоваться северным теплом и неярким солнцем, скорее освещавшим, нежели обогревавшим землю. Деревья торопливо пускали листы и серёжки, крохотные завязи неярких цветов. Тополя, недавно вывезенные из-за границы и посаженные прямо в пыль обочин, обдавали прохожих кипенью, устремляясь на дорогу, обочины и прикрывая копоть и грязь слоем нежнейшего пуха. Упорно лезла из-под ног трава, зарастая и укрывая не вовсе истоптанные дорожки нежным молодым ковром.

Вся улица кишела ребятишками, вылезшими на улицу в рваных рубахах, без портков, белых балахонах, едва прикрывавших ободранные, сочащиеся кровью коленки. На головах многих из них ещё красовались зимние треухи, надвинутые на одно ухо, но ноги, босые и крепкие, уже месили грязь и навоз без отдыха. Безжалостные детские ноги растаптывали молодую траву, грязные ручонки ломали упорно прораставшие прутья кустарника, у гнилых болотных луж натаптывали тропинки и расплёскивали вонючую жижу по всей улице.

Ксения брела, не обращая внимания на детский гомон и крик, слёзы катились и катились по щекам, скатываясь в пыль и грязь дороги.

Шальная орава мальчишек в изодранных рубахах и облезлых шапках накинулась на юродивую, найдя себе новую забаву.

   — Ксения идёт, дурочка идёт, бей дуру, круши её!

Клич этот послужил сигналом для орущей детворы.

Мальчишки забегали впереди Ксении, толкали её, рвали палку из рук, дёргали за юбку, норовя стащить, тянулись к грязному платку, дёргая за косы, туго связанные на затылке.

   — Дура, дура, Ксения — дурочка, крыша поехала, бей дуру!

Детский хор голосов слился в один мощный боевой клич. Мальчишки, от мала до велика, дразнили и кидались на Ксению, беспомощно бредущую под их крики по пыльной улице в своих растоптанных драных башмаках, зелёной юбке, усеянной бесчисленными пятнами грязи, и красной кофточке, сквозь ветхую ткань которой проглядывало её белое и крепкое, всё ещё молодое тело.

Ребятишки принялись ухать, колотить в доски, служившие им игрушками, метать в Ксению заострённые прутья.

Ксения безропотно сносила детский ор и гам, ничего не видя и не слыша вокруг себя. Она по-прежнему безмолвно брела по самой середине пыльной и грязной улицы, роняя в молодую траву и мягкую пушистую пыль градом катящиеся слёзы.

   — Бей дуру! — кричали ребятишки, словно оголтелые, окружив Ксению.

   — Дура, дура, дурочка, Ксения — дура! Бей её!

Заострённые прутья, представлявшие для мальчишек стрелы, впивались в её руки, целый град камней и комков грязи полетел в голову. Ксения не отвечала, и это ещё больше распаляло ребятишек, таких же безжалостных и жестоких, как матери и отцы.

Один из увесистых камней рассёк Ксении лоб, и струйка крови показалась на высоком и чистом белом челе.

   — Ксения — дура, дурочка, покажи задницу, — орали мальчишки, воодушевлённые беспомощностью и кротостью жертвы.

Словно стая исступлённо лающих, беснующихся собак окружила загнанного зверя. Мальчишки рвали её за руки, дёргали за волосы, орали и вопили все те неприличные слова, которым они обучились с детства в своих невежественных и буйных семьях, привыкших к дракам и поножовщине, улюлюкали и плевали в кроткую юродивую.

Кровь показалась у Ксении не только на лбу. Острые прутья-стрелы поцарапали плечи, комья грязи залепили лицо, камни сыпались на её голову, словно град.

Кровь хлестала из пробитой головы, текла по лицу и заливала рот, смешиваясь со слезами.

Ксения внезапно остановилась, и мальчишки, окружавшие её, натолкнулись прямо на юродивую. Она не схватила их, не отдёрнула их руки, а только высоко подняла свою палку и закричала:

   — Чёртово семя! Дьяволово отродье! Жиденяты!

Мальчишки бросились врассыпную, а она бежала за ними и всё повторяла свой клич:

   — Проклятыми родились, проклятыми и умрёте! Жиденяты! Чёртово семя!

Платок сбился с её головы, кровь разбрызгивалась во все стороны, волосы распустились и, словно крылья, летели за спиной. Она бежала за ребятишками, в ужасе бросившимися во все стороны и всё кричала и кричала:

   — Бог проклял вас, жиденяты! Проклятое семя, чёртово отродье!

С разбегу натолкнулась она на чёрную стену попарно идущих монахов, в чёрных скуфейках и чёрных рясах. Остановилась, не увидев больше своих врагов, и не спеша повернула обратно.

Из группы монахов выделился один, высокий, сильный, ещё молодой, с русой бородкой и длинными седоватыми кудрями, и спешно пошёл за Ксенией.

   — Ксения, голубушка. — Степан взял её за руку и остановил.

Она молча повернулась. Растерзанная, окровавленная, усталая, смотрела она на чёрную сутану и чёрную скуфейку на голове Степана.

   — Степанушко, — узнала его, — ты ли это?

   — Теперь я не Степан, — отозвался монах со слабой улыбкой, — теперь я Акинфий, монах Александро-Невской лавры.

   — Сподобился, — улыбнулась Ксения. И от этой её улыбки Степану показалось, что вышло яркое молодое солнце, осветило всё вокруг нездешним сияющим светом.

   — Кто ж тебя так? — робко спросил он.

   — Ребятишки, — беспечно отозвалась Ксения, — им в игру, а мне в горе.

   — Пойдём к Параше, обмоет, выходит, — предложил Степан.

   — Нет, — покачала головой Ксения, — вон моя судьба едет.

Степан обернулся.

Из-за поворота улицы показалась крестьянская телега, запряжённая тяжёлым битюгом. На ней сидели двое молодцов в белых балахонах, с криво надетыми белыми колпаками. Возница, молодой безусый парень в старом синем армяке, нахлёстывал битюга, но тот шёл неторопливо и тяжко.

Телега подъехала прямо к остановившимся посреди дороги Ксении и Степану.

Один из санитаров соскочил с телеги и подошёл к юродивой.

   — Она, что ли, Ксения-юродивая? — не глядя в сторону Степана, спросил он. И, не дождавшись ответа, утвердительно произнёс: — Она.

Он кивнул головой в сторону телеги, подзывая второго санитара. Тот неторопливо подошёл, передал первому громадный мешок.

   — Держи её, — деловито приказал первый санитар.

Вокруг них начала собираться толпа. Выскочил из ближайшей лачужки сапожник с молотком и гвоздями, зажатыми между зубов, чернобородый мужик с мешком за плечами сбросил свою ношу возле юродивой, подъехал на старой разбитой пролётке куцый мужичонка-извозчик, подбежали бабы.

   — Убивают, — завопила выскочившая из ближайшего дома беременная баба в синей необъятной юбке и криво надетом платке, подлетели как вихрь старухи в едва надёрнутых на босые ноги башмаках.

Толпа росла.

Санитары огляделись, но продолжили своё дело.

Рослый и здоровый санитар в белом балахоне накинул Ксении мешок на голову и резко потянул его вниз. Руки её оказались прижатыми к бокам, и санитар быстро и ловко окрутил мешок на уровне рук верёвкой.

   — Бери, — уверенно кивнул он второму. Тот собрался было взвалить Ксению на плечо, но рослая грузная баба, простоволосая и грудастая, уцепилась за Ксению и заорала что было мочи:

   — Убивают, режут юродивую! Ксенюшку нашу отымают...

Толпа заволновалась, глухо зароптала и двинулась на санитаров.

Чернобородый мужик легко, плечом, оттолкнул первого санитара от Ксении, сапожник оттеснил второго, и перед ними выросла глухо ворчавшая, тесная толпа, заслонившая Ксению.

   — Что вы, что вы, — бормотал себе под нос Степан, оглядывая толпу. — Знать, они не сами по себе, не разбойники какие...

Но толпа не слышала слов Степана и потянулась к санитарам. Сорвали белые колпаки, разодрали рукава рубах, повергли наземь.

Кто-то принёс острый нож, разрезал верёвки на Ксении и стащил мешок с её головы.