Но теперь ещё более уверился, что его персона крайне важная, что не станут эти люди, солдаты, охранять и беречь его, если бы не был он страшной и опасной особой. А потом эта женщина, маленькая и полная, с которой разговаривал он, заикаясь от волнения, стесняясь и стыдясь своих холщовых портов и наскоро надетой чистой рубахи, которую тут же, после её посещения, с него сняли. Зачем приходила она, что хотела от него, кем доводилась ему, императору российскому, томящемуся в тюрьме всю свою жизнь?

Примеры из Библии, житий святых, которые он читал и хорошо понимал, подсказывали ему нужный ответ, подсказывали ему решение, но он боялся поверить в него. Верил и не верил — у него отняли всё: титул, богатство, образование и воспитание, гноят в тюрьме, потому что он опасен, страшен самым важным лицам государства, империи.

Почему же не отняли у него жизнь? Вот вопрос, над которым он ломал голову. Просто убить, и не надо его бояться, самое простое и верное решение. Нет, надо мучить, держать в темнице, как дикого зверя. Когда такие мысли одолевали его, он метался в своей клетке и замахивался на своих сторожей, ненавидел и презирал.

Впрочем, кое-что изменилось с его новым водворением в камеру. Теперь в ней всегда кто-нибудь присутствовал, его никогда не оставляли в одиночестве. Возле самой двери поставили грубый топчан с тюфяком, набитым соломой. На нём спал один из его тюремщиков. И даже ночью теперь Иван не оставался один. Он то и дело слышал, как ворочается на скрипучем топчане либо Власьев, либо Чекин, безотлучно находящиеся при арестанте, как они храпят, прерывая его и без того беспокойный сон, как скребут под рубахой, страдая от тех же насекомых, что мучили и его, как кашляют во сне хриплым гнилым кашлем.

Им, сторожам, тоже приходилось несладко. Вместе с ним они дневали и вечеряли, вместе с ним спали в его душной камере, никуда не выходя и никого не видя.

Ещё тоскливее и сумрачнее теперь казалась ему его убогая тёмная комната с каменными стенами и образом Спасителя на стене, где круглые сутки горела свеча, давая мало света. Ему приходилось щуриться, чтобы разглядеть мелкие буквы в его книгах. У него уже было с чем сравнивать эту его каменную клетку. И с просторной деревенской избой в той деревне, где пришлось останавливаться после бури, и с высокой побелённой комнатой в доме, куда его привезли на галиоте. Там светлые просторные комнаты, с немудрящей обстановкой, но такой богатой в сравнении с его убогой клеткой. Окна хоть и забраны решёткой, но дают много света, можно читать днём без свечи. А главное — эти зелёные деревья за окном, эта изумрудная трава на взгорке возле бескрайнего озера, эти крики петухов по утрам и мычание коров по вечерам.

Он жадно прислушивался к звукам извне, они доставляли ему радость и ощущение полноты жизни.

Здесь мёртвая тишина — толстые, каменные, на века сделанные стены не пропускали ни одного звука. А в камере говорили только сторожа — он отвечал им редко и неохотно. Видел, как они стараются поиздеваться над ним, над его неумелостью и незнанием самой простой, обыкновенной жизни. Он даже не спрашивал их ни о чём. Давным-давно они запретили ему спрашивать и ничего не рассказывали. Только намётанным ухом он ловил их отрывочные фразы о чём-то постороннем и для себя делал выводы. Что он знал, что он видел.

Кое-что новое появилось и в поведении сторожей. Они вдруг начали спрашивать его, не хочет ли он пойти в монахи. Монашество, так говорили они, есть его участь, да и привык он уже к монашеской жизни. Но для того чтобы пойти в монастырь, надо прежде быть тихим, спокойным, не роптать, не сердиться, быть кротким, как и полагается святым людям, угодным Богу.

Он сразу согласился, потому что заранее предвкушал, что выйдет отсюда, ему всё равно куда, лишь бы на воздух да видеть небо...

И снова ему сказали, что имя ему дадут Гервасий, а не Григорий, как теперь, потому что в монашестве полагается сменить имя. Уже третье имя, с горечью подумал он. Он-то знал, что зовут его Иоанн, Иван...

Как далёкое туманное видение вставала теперь перед ним мягкая, ласковая рука, гладящая его по кудрявой голове и неясное лицо женщины, шепчущей ему: «Запомни, запомни!..»

Что он страшен, опасен кому-то, он догадывался уже давно. И, сопоставляя отрывочные слова, короткие случайные фразы, понимал, что его смерть была бы для кого-то избавлением. Избавлением от чего? Сначала думалось, что сторожа потому и дым пускают, когда закуривают свои вонючие трубки, шепчутся о чём-то.

«Извести хотят», — тревожно колотилось сердце. Извести — это запало ему в ум, душу, пугало смертельной тоской. Извести — он давно это знал, чуял, чувствовал, неясно ждал этого.

«И скорей бы уж», — думалось мальчику, ещё не жившему как следует, потому что разве можно назвать жизнью это сидение в тёмной каменной клетке. Неясная тоска по иной, другой жизни томила его. Он не знал этой жизни, но старался себе представить. И как люди ходят по вольному воздуху, как плывут в лодках и качаются в них и не в тёмном трюме, не в тесном закутке, а на открытом ветрам просторе, с незавязанными глазами.

Он барахтался в стремлении узнать другую жизнь, кидался к своим книгам, рассказывающим о житиях святых и распятии Христа, запоминал подробности из этих книг и старался понять их.

После посещения Екатерины он вдруг стал представлять себе женщин, девушек. О них много в его священных книгах. Он понимал язык этих книг. Стражи его не читали по-старославянски и на все его вопросы о той или иной подробности из житий либо отмалчивались, либо пожимали плечами, либо открыто смеялись...

Однажды ночью ему приснилась нежная дева, словно бы плывущая по голубому ясному небу, какое он видел на Ладоге. Она протягивала к нему руки, и лучезарная улыбка озаряла её милое, румяное лицо. И он всё тянулся к ней руками, молил её о чём-то несбыточном и неведомом, его руки соприкасались с её нежной плотью. Во сне всё его тело напряглось, он сквозь сон почувствовал, как плоть его, дремавшая до сих пор, налилась кровью и отяжелела, как потом благодатственно пролилась она потоком и как легко и благостно стало ему. Он проснулся оттого, что постель его под ним была мокра.

Над ним стоял один из сторожей и светил ему прямо в лицо огнём свечки.

— Чертовка на тебе ездит, — злорадно засмеялся он и отошёл, а Иван весь взмок от стыда. И оттого, что видение из сна не ушло, а стояло перед ним. Никто не мог ему объяснить, что с ним происходит, он боялся спросить у грубых своих сторожей.

Эти новые ощущения измучили его. Он перестал спать по ночам, плохо ел ту грубую пищу, что приходилось есть вместе со своими тюремщиками, стал раздражителен и неспокоен, в ответ на насмешки надзирателей замахивался на них ложкой и презрительной усмешкой выказывал к ним отношение. Иногда даже не сдерживался и кричал зло и дерзко:

— Смеешь ли ты, свинья, так мне отвечать! Я государь твой, здешней империи император!

Они заливались громким издевательским хохотом. Иван замкнулся, старался не замечать их презрения и насмешек. Но сторожа не унимались. Для них единственным развлечением было травить этого несчастного, вообразившего себя принцем и императором.

Он согласился на их уговоры и уже мечтал, как вырвется из этой мрачной каменной пещеры, заживёт другой жизнью. Но судьба судила иначе. Он должен был искупить своей гибелью то проклятие, которым одарила всё потомство своё его прабабка, старая царица Прасковья.

С самого переворота Екатерина жила как на бивуаке. Благо, ночи светлые, белые, зимняя спячка сменилась летним бодрствованием, и Екатерина, как ранняя пташка, с шести утра уже была на ногах. На её письменный стол неукоснительно ставилась большая бронзовая чернильница, в большом бокале высились остро очиненные гусиные перья. У неё были секретари, она заваливала их работой, но больше всего ей приходилось писать самой. Указы, назначения, письма, записки, повеления... С раннего утра садилась она за письменный стол, и, когда наступало время завтрака, часть работы уже была переделана.