Но Орловы — к этому времени подъехал Алексей Орлов — уже предупредили другие полки, послав туда солдат-гонцов. Едва вся процессия взошла на Сарский мост, как навстречу им вынеслась новая толпа солдат. Это бежали семёновцы, узнавшие о перевороте.
Орлов тут же изменил маршрут процессии: не надо теперь делать крюк и идти к семёновцам на Фонтанку. Вся огромная толпа, непрерывно пополнявшаяся народом, направилась к Зимнему дворцу.
Подоспели и преображенцы.
Екатерина сидела в коляске торжественная, прямая и охваченная всеобщим воодушевлением.
— Свершилось, — твердила она про себя, — свершилось...
Потом было много всего — присоединялись ещё солдаты и толпы народа, присяга в Зимнем, встреча посреди двора с сыном, совещание с Сенатом и молебен в Казанской церкви. Но тут уже прошло упоение первой минуты. Она выдержала этот шумный, труднейший в её жизни день.
И посреди праздничной суеты и неразберихи переворота она отдала распоряжение — выпустить всех заключённых из Петропавловской крепости...
Когда решено было идти походом на Ораниенбаум, чтобы захватить Петра Третьего в его голштинском лагере, Екатерина объявила себя полковником Измайловского полка, переоделась в гвардейский мундир и тут увидела выехавшую на коне Дашкову. Вдвоём возглавили они знаменитый поход во главе четырнадцати тысяч солдат на Ораниенбаум...
Глава XIV
Двое суток стояла на коленях перед Петровскими, главными, воротами Петропавловской крепости молчаливая толпа. Здесь собрался самый бедный, самый нищий петербургский люд. Его не заботили дворцовые перевороты, его не касались шумные празднества и торжества. Он, самый нищий и самый бесправный, хотел только одного — увидеть юродивую, прикоснуться к ней, принести ей свои печали. Калеки и увечные, нищие и скорбные стояли, не зная, чем ещё можно вымолить прощение для юродивой, как сделать, чтобы услышать от неё хоть слово, поймать хоть мельком её взгляд.
Они не надеялись ни на кого, кроме Бога да юродивой. Чувствовали, и она не всесильна, но знали — слова не скажет просто так, а всегда постарается помочь, увидит то, что никому не дано. К ней не шли счастливые и согласные, к ней не шли богатые и довольные. К ней шли самые скудные долей и самые нищие духом, к ней шли вовсе отчаявшиеся и бездомные. Им уже никто не мог помочь. Но надежда ещё теплилась: юродивая может вымолить у Бога прощение, помощь.
Степан извёлся, наблюдая этот молчаливый протест и призыв освободить Ксению. Он видел, что комендант крепости не мог на это решиться. Никто не осаждал крепость, никто ни о чём не просил, никто ничего не требовал. Люди просто стояли на коленях и ждали. Чего?
Гонца за гонцом посылал комендант в Ораниенбаум. Но там не понимали, чего хотят горожане, или не хотели понять. Никому не было дела до обездоленных людей, в тишине стоявших на коленях у крепости.
Степан проходил к Ксении, потому что мог заплатить, дать взятку и самому коменданту, и стражам, охранявшим её. Он молча становился возле решётки и смотрел, смотрел. Высокая, рослая женщина спокойно сидела на соломе, вся погруженная в свои мысли, и не замечала никого — ни того, кто есть, ни того, кто проходил мимо решётки. Только изредка позванивала она кандалами, иногда принималась звенеть ими, как церковными колоколами. Степана она не замечала...
Он объездил всех, от кого зависела её судьба. Но Пётр Третий распустил Тайную канцелярию, Александр Иванович Шувалов уже чувствовал себя не у дел, барон Корф ещё не вступил в заведование крепостью — словом, сейчас она была почти бесхозной.
Степан только раз видел, как отпустили из крепости недавно посаженного Теплова. Он обвинялся в непочтительном отзыве об императоре, но скоро его выпустили, и все о нём забыли.
Крепость стояла тихая и безмолвная. Толстые стены поглотали все крики и стенания заключённых, звуки не проникали сквозь толщу построенных на века казематов. Только у некоторых казематы такие, как у Ксении, — с открытыми в проход решётками. Здесь содержали самых незлобивых, безответных...
Степан приносил Ксении вкусную еду, овощи, передавал тёплое платье. Но она оставалась безучастной, не видела и не слышала ничего. В первые дни она ещё посылала его по своим странным поручениям. А теперь ею овладел безучастный покой, апатия и умиротворённость. Она по-прежнему заботилась о том, чтобы волосы её были причёсаны и лицо умыто, но всё остальное её не интересовало...
Степан попробовал сказать, что за стенами крепости её дожидается целая толпа страдающих людей. Она не обратила на это никакого внимания...
В самый день переворота Степан подъехал к Петровским воротам и, как всегда, далеко оставил свою коляску. Он пробирался через толпу, внимательно приглядываясь к стоявшим на коленях. Он уже знал некоторых. Женщина с ребёнком, закутанным в лохмотья. Калека с деревянной ногой, видно, старый солдат, пострадавший на войне. Тихая скромная старуха со слепыми глазами. Её держит за руку мальчишка, одетый в отрепья.
Степану хотелось отвернуться от этих попавших на самое дно людей, хотелось пройти мимо, не глядя на них. Он и пытался это сделать, приезжая к другим воротам, но что-то влекло, что-то говорило ему: эти люди ближе к Ксении, дороже ей, чем богатые и счастливые... И он снова и снова вглядывался в их лица, стараясь отгадать судьбы и печали, узнать, что скрывается за страдальческой гримасой и злобным взглядом.
Неожиданно громадные тяжёлые ворота заскрипели и медленно раздвинулись. Они ещё открывались, всё шире показывая пространство, самую внутренность двора крепости, а в узкое отверстие открывающихся створок начали уже выходить выпущенные на свободу заключённые. Они шли нестройно, бочком, держась друг за друга. Одни белые как снег в этот июньский день жмурились от солнца и сияющей синевы небес, другие угрюмо смотрели в землю. Но все, молодые и старые, мужчины и женщины, хорошо одетые и в отрепьях, едва держались на ногах — долгое сидение в камерах лишило их прежней упругой походки, и движения их сделались угловатыми и неровными.
Толпа ахнула, раздвинулась, образовала широкий проход и жадно глядела на выходящих, отыскивая глазами ту, ради которой двое суток стояла на коленях.
Ковыляя и спотыкаясь на ровном месте, выходили и выходили из чрева крепости её узники. Старик с развевающейся седой бородой, выйдя из ворот, упал на колени и целовал деревянные настилы моста, обливаясь слезами. Молодая женщина с искалеченными пытками ногами и руками ковыляла среди других, дико оглядывая толпу и шарахаясь от каждого взгляда. Степенно, вперевалку прошёл мужчина в полуистлевшем мундире без всяких знаков отличия.
Степан замер вместе с толпой и смотрел на заключённых так, как смотрят на выходцев с того света. Они и правда немного походили на мертвецов — бледные, с впалыми щеками и тусклыми волосами.
К некоторым уже неслись родные и, плача, обнимали исхудавшее тело, другие выходили на середину моста и вглядывались в серую гладь быстро проносящейся воды.
Сердце у Степана захолонуло.
Толпа, увидев Ксению, бросится к ней, начнёт рвать на кусочки её юбку, затискает, свалит с ног, начнёт совать ей в лицо увечные руки и ноги, подносить больных детей!
Он ужаснулся, представив себе это зрелище, и бросился вперёд, продираясь сквозь строй выпускаемых из крепости заключённых. Он протискивался вперёд и вперёд, ужасаясь тому, что может произойти с Ксенией. Толпа, бессмысленная и злобная, настырная и гонимая только своими бедами, захлестнёт Ксению, погубит её...
Он остановился посреди заключённых, обтекавших его, как вода в половодье обтекает высокое место.
Навстречу шла Ксения.
Она шла последней и, казалось, нисколько не удивилась тому, что её выпустили, что впереди на коленях много людей, что все взоры обращены на неё.
Он видел, как сзади поднимались с колен люди, как разминали затёкшие ноги и шли вслед. Ксения двигалась по широкому проходу, ни на что не обращая внимания, в полуистлевшей зелёной юбке и красной смявшейся кофте, с большой суковатой палкой в руках.
