— Это тоже он, — произнёс Ксении тот же голос-сигнал.

И она подбежала к старику, попыталась схватить его за плечо, остановить, расспросить. Напрасно, старик прошёл сквозь неё. Как будто она была просто туманом.

Недалеко от дороги стояла странная повозка. Ксения никогда не видела таких. На высоком возвышении сидели мальчишки, кудрявые и черноволосые. Все они были в каких-то серых странных одеждах и вглядывались в синие, сверкающие глаза каменной женщины, изредка поворачивающей к ним голову с яркими, лучащимися глазами.

Взгляд Ксении выделил среди всех ребятишек одного — черноволосого, с огромными и ясными зелёными глазами.

   — Это он же! — словно ударил её голос.

Она остановилась в недоумении. Взрослые люди в ярких пелеринах, старик с развевающейся седой бородой, мальчишка в странной одежде. Тот же голос, неслышимый, невидимый, ударил ей в уши в ответ на невысказанный ею вопрос:

   — Здесь нет времени, здесь все времена вместе. Другой мир, не тот, в котором ты живёшь...

   — Я умерла? — спросила Ксения неслышно. — Я на небе?

   — Ты будешь жить долго. А этот мир на той же земле, где ты живёшь. Просто существует множество миров, и это один из них. На той же земле, на той же планете. Люди не знают о них, хотя существуют рядом. Тонкая граница, но нет перехода. Нужны другие глаза и другие чувства, чтобы увидеть и услышать.

Ксения лежала в беспамятстве на мёрзлой, едва прикрытой снегом земле, раскинувшись под тонкой берёзкой, склонившей над нею хилую тонкую крону безлистых сучьев. Она долго ещё странствовала по другим мирам, видела фиолетовое небо и странных людей, будто сотканных из лучей неземного света, видела бескрайние заросли гигантских голубых цветов, похожих на колокола, устилающих розовую землю и тихонько вызванивающих небесные мелодии, стояла под кровлей прозрачных синих дворцов с куполами из ясных золотых лучей, проходила сквозь фигуры людей, будто сотканных из хрустальных сверкающих лучей. И всюду сопровождал её неземной голос, неслышимый, но ударявший ей в уши, как в набат.

Она затосковала о чёрной земле, о белых берёзках, зелени листьев и синей глади озёр.

Поздним вечером того же дня Федька прокрался к дому Прасковьи Антоновой.

Стоя посреди небольшой горенки, он тихо и сумрачно сказал подруге Ксении:

   — Беда, барыня, лежит юродивая в чистом поле, избитая, изломанная, замёрзнет, поди.

Антонова изумилась, забросала Федьку вопросами, но он ничего не сказал больше, только мял в руках треух и вымученно ждал.

   — Покажешь место, — сказала Прасковья и приказала разбудить людей, собрать фонари и тулупы.

   — Не могу, матушка, — едва не бросился ей в ноги Федька, — и так, спасибо, барин свалился в горячке, а то бы не пустил...

Также сторожко, хоронясь от всех, вернулся он домой и долго ещё молился перед образами...

Прасковья засуетилась, отрядила дворовых искать Ксению. Едва она отправила их, кое-как объяснив дорогу, о которой рассказал Федька, как заплакал ребёнок. Она со свечкой побежала к нему, долго стояла над милым младенческим лицом.

   — Богоданный мой, Павлуша, — шептала она ребёнку, — дай, Господи, здравия и благополучия рабе твоей Божьей Ксении, если бы не она, не украсилась бы моя одинокая жизнь...

Параша никому не доверяла мальчика, и хоть и приставила к нему кормилицу, толстую бабу с грудью, словно коровье вымя, но за всем другим смотрела сама.

Приоткрыв тяжёлую штору, выглянула она в окошко. Хрусткий лёд переливался под луной, берёзки облепило инеем и льдом, и они сверкали и серебрилась в лучах света, идущего с неба.

Луна стояла в огромном круге — ореоле. Безмолвная тишина окутала всё вокруг. «Будет холодная зима, — подумалось Параше, — и Ксения не одетая, не обутая, избитая, изломанная, на таком трескучем морозе. Боже, помоги ей...»

Она не ложилась до той поры, пока не послышался на дворе гомон мужицких голосов, пока не въехала в ворота повозка с тяжёлой кладью.

Параша выскочила во двор.

Окровавленная, избитая, синюшная лежала на санях Ксения, укутанная в тулупы.

Она была в беспамятстве. Правый глаз заплыл огромным кровоподтёком, всё тело зияло ранами, руки переломаны, ноги исщипаны до кровоподтёков.

Параша бросилась доставать лекарку. И скоро поняла, что лекаркой не обойдёшься, нужен настоящий доктор, чуть ли не лейб-лекарь самой императрицы.

Антонова объездила все богатые дома города и к утру доставила лекаря.

Трое суток она сидела над Ксенией, не отходя ни на шаг, деля своё время между детской колыбелькой и ложем Ксении. Не чаяла, что та останется в живых, и проклинала тех, кто затеял это страшное дело — избить кроткую, незлобливую, беззащитную юродивую.

И только тогда заголосила, когда Ксения разлепила тяжёлые веки и смутно улыбнулась своими сухими, обмётанными губами. Параша бросилась на колени перед постелью, на которой лежала юродивая, и облила слезами её синюшные отёкшие ноги.

Почти всю зиму 1762 года пролежала Ксения у Параши — кашляла сгустками крови, едва ворочала зажатыми в лубках руками, не могла ступить на изуродованные ноги.

Но с наступлением весны ушла, подпираясь суковатой палкой, и снова пошла бродить по окрестностям Санкт-Петербурга.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Два месяца пролежал Степан в горячке. Ломало все суставы, корёжило тело, судороги вызывали нестерпимую боль. Он кричал от дикой, взмётывающей боли, тихонько постанывал, когда боль отпускала, и снова взрёвывал дико, едва судороги начинали снова и снова ломать и корёжить тело. Степан настолько ослабел, что не мог поднять руку, повернуться в постели.

Доктора к нему не ходили, прислала, было, одна добрая душа лекаря из императорского дворца, но он, осмотрев больного, не нашёл ничего худого, только посоветовал дворовым, ходившим за больным, укутывать его потеплее да давать отвар лекарственных трав.

Мало-помалу лихорадка оставила измученное тело, судороги всё реже давали о себе знать, и Степан наконец открыл глаза в истоме и беспредельной усталости. Жизнь не покинула его, как он жаждал и надеялся, жизнь вернулась к нему, крепкое здоровое тело само выжило, требовало пищи, здорового сна.

Однажды утром, в весёлый солнечный день, Степан, дрожа от слабости, встал на худые, изломанные болезнью ноги. Едва не падая, подошёл к зашторенным окнам, отодвинул тяжёлые бархатные занавеси и, изумлённый, увидел радостную яркую картину нежного весеннего утра. С тесовых крыш домов свисали длинные льдистые сосульки, протоптанные на снегу дорожки почернели, и кое-где уже выглядывала из-под нахмурившегося, чувствующего свою кончину снега робкая нежная зелень пробивающейся травы.

У Степана от радости захолонуло сердце. Бежал по улице суетливый народ, кто-то кричал, шум и гомон возвещали весну, расцветающее робкое начало новой жизни.

Мир и покой поселился в его душе. Во время болезни мучили Степана кошмары. Он не умел назвать это слово, он не мог разобраться в том, что разрывало его душу и взрывало тело дикой болью. Одна и та же картина постоянно преследовала его — белое, распластанное на снегу тело Ксении, разбросанные в сторону ноги, разорванные вдоль всего тела и отброшенные красная кофтёшка и зелёная юбка, сбившийся с головы платок. В тяжёлых армяках, распуская верёвки на поясах, подходили и подходили к этому телу дюжие вонючие мужики, оголяли бесстыдную, сочащуюся слизью, налитую кровью плоть, падали на колени перед серебристо-белым телом и вгоняли, вгоняли эту жадно-похотливую плоть в не менее бесстыдную, обнажённую плоть женского тела. Закрывали тулупами и армяками ткань женского тела и содрогались, содрогались на нём, пока наконец не отпускала их похоть и тяжёлая ненасытная страсть. Душили и душили Ксению нагольными полушубками, вонючими, исходящими потом армяками, давили заскорузлыми пальцами нежную кожу высоких крепких грудей, щипали до синяков, до крови белизну распростёртого тела.