— Шалишь, брат, — вскочил проснувшийся помятый капитан Астапьев, — вперёд надо выпить за упокой души государыни Елизаветы...

   — Не возражаю, — весело откликнулся Телятев и все молча, стоя выпили тост.

   — А вот теперь уж и за новых государей, — опять громко прокричал Телятев...

Тост выпили тоже стоя, как и положено пить за царскую фамилию...

Мирович ещё в дороге узнал о кончине Елизаветы и всё время лелеял в душе надежду, что теперь-то уж, при новом государе, дела его в Сенате продвинутся, что теперь-то уж он получит право распорядиться теми богатствами, что остались после деда и бабки, и уже не станет так бедствовать...

   — А каковы-то будут новые государи, — мрачно произнёс Астапьев, — говорят, тянут к немцам...

   — Не сметь говорить плохо о государях, — закричал Телятев, — мы пол-Европы завоевали, теперь стоим крепкой ногой на шее у Фридриха, отчизна наша непобедима, а русский солдат беззаветно храбр...

   — За русского солдата, за Россию-матушку, — закричали голоса, и снова лилось вино, пятнами расползаясь по скатерти, и снова свешивались головы в тяжёлом хмелю...

После грандиозной попойки, как уж и водилось, составились партии в карты. И Мировича, как самого трезвого, пригласили в одну. Он отнекивался безденежьем, усталостью с дороги, но новые знакомцы быстро усадили его за стол. Хмельные, бесшабашные офицеры скоро проигрались, но сыпали червонцами и империалами, и Мирович скоро понял, как жалок он со своей игрой на копейки в петербургских казармах. Тут игра шла по-крупному, ставились на кон тысячи...

Мирович выигрывал, под рукой его скопилась кучка империалов. Вдруг один из хмельных игроков, разобиженный большим проигрышем, вскочил и уставился на Василия.

   — Передёргиваешь, сволочь, — закричал он.

   — Как вы смеете, сударь, — вскочил в свою очередь Мирович, хватаясь за палаш, — извинитесь, не то дуэль...

Их едва растащили, уговаривая идти спать и кончать игру. Виновник ссоры нехотя извинился перед Мировичем, пирушка быстро угасла, и все отправились на покой...

Весть о несостоявшейся дуэли и обвинении в адрес Мировича быстро разнеслась по полку, и когда он наутро явился к Петру Ивановичу Панину, тот встретил его хмурой миной и недоверчивым взглядом...

   — Побудете у меня адъютантом, — сказал он ему, — а там будет видно.

С таких неприятностей началась заграничная служба Мировича, пустяковых, казалось бы, неприятностей, но вскоре он почувствовал, что товарищи смотрят на него косо, не заговаривают и не стараются откровенничать. Это недоверие озлобило Василия, сделало его пребывание за границей едва ли выносимым. Однако продолжалось оно недолго. Вскоре было объявлено, что войска отводятся в Россию, что Берлин будет возвращён Фридриху, что император готовит мир на самых невыгодных для России условиях...

Екатерина чувствовала себя подвешенной за тонкую ниточку над пропастью. Стоит Петру взмахнуть ножом, перекусить, перерезать, перегрызть эту тонкую нить, и она стремглав полетит на дно пропасти, ломая о тугие струи воздуха, ставшие кинжальными, руки и ноги, а потом упадёт на острые иглы скал внизу, и камни пройдут через её тело, прорвут нежную плоть и пригвоздят её к горам. А потом с ближайших вершин спустятся грифы, орланы, орлы, стервятники, могильники и расклюют её прекрасные карие глаза, вырвут её пышные каштановые волосы, и ничего не останется от красивой женщины, только кучка белых костей...

Она с трудом прогнала это видение, зажмурив глаза и тряся головой. Что за глупости? Пока есть эта тонкая нить, она взберётся по ней на вершину, станет там, озирая окрестности властным, твёрдым, торжествующим взглядом.

Да, нить тонка. Ещё сегодня, перед парадным обедом, Дмитрий Васильевич Волков шепнул ей, что готов манифест о свержении её, императрицы, о заточении её в монастырь или отсылке на родину, в Штеттин, — для места назначения оставлена пустая строчка на бумаге. И о возведении на престол новой императрицы — для имени оставлено пустое пространство...

Два пустых места в двух манифестах. Она должна опередить события. Эти чистые строчки не должны заполниться...

Екатерина приказала послать за Алексеем Орловым.

И тут Шаргородская, как всегда бесшумно скользнув в кабинет, доложила о княгине Дашковой.

«Вовремя, — подумала Екатерина, — теперь все силы на учёте. Нет, судьба моя не такова, чтобы поведение мужа стало реальностью. Я верю в судьбу, — повторила она и, скользнув рукой под лиф, сжала в руке крохотный медный грошик. — Юродивая дала мне эту корону, и она будет на моей голове...»

Дашкова прошла в кабинет Екатерины. Императрица не выглядела уставшей, заплаканной или хотя бы смущённой тем случаем, что произошёл на парадном обеде. Она с улыбкой пошла навстречу маленькой княгине, ласково обняла её и провела к мягкому канапе у окна.

— Прекрасная погода для прогулки, — начала Екатерина разговор, — вы выглядите свежей и красивой...

Княгиня Дашкова изумилась — как владела её подруга собой, как умела скрывать свои истинные чувства, как могла в такой момент, когда решается её судьба, быть и приветливой, и ласковой, и обходительной. Она уселась на мягкую кушетку и с тревогой и сочувствием вглядывалась в лицо Екатерины.

   — Я ездила, как всегда, на своё болото. — Болотом Дашкова называла большой кусок земли, подаренный ей отцом в двух вёрстах от Петергофа, где она собиралась разбить сад и выстроить дом. — Такое болото, что долго ещё придётся осушать его...

   — И у вас хватает смелости заниматься этим, сил и времени?

   — Но ведь я одна, кому же мне помочь? — вопросом на вопрос ответила Дашкова. — Но зато это даёт мне возможность бывать у вас, не вызывая толков и подозрений...

Екатерина посмотрела на Дашкову. Да, молоденькая княгиня преданна ей, на неё можно рассчитывать в трудную минуту. И она растроганно прижала подругу к груди.

   — Но дело серьёзное, — посуровев, сказала Дашкова, — здесь можно говорить?

   — Да, не опасайтесь, слуг почти нет, никого, кто мог бы помешать нам.

Всё-таки Екатерина встала с канапе, отошла к дверям, слегка приоткрыла. За дверью — никого.

   — Преображенский полк склоняется к мысли, чтобы провозгласить вас императрицей. От сумасбродств императора уже все устали...

Дашкова помолчала, наблюдая за реакцией Екатерины. У той ничего не отразилось на спокойном и уверенном лице...

   — Но... — тут княгиня замялась, — поручик Пассек в Преображенском полку готов за вас в огонь и воду, он склонит к этому всех офицеров и солдат. Я много говорила с ним, и он готов на всё. Но, вы понимаете, — тут княгиня снова замялась, — одно дело, когда я говорю с ним, и совсем другое, когда вы согласны на это предприятие...

Екатерина задумчиво взглянула на Дашкову. Да, теперь наступил решающий момент, она должна будет сказать своё слово. Кто же поверит этой молоденькой княгине, если у неё не будет поручительства, имени императрицы?

   — Он должен иметь гарантии от меня самой? — подхватила Екатерина мысль Дашковой.

   — Вы чрезвычайно умеете читать мысли, — обрадовалась княгиня. — Одно ваше слово, и они все умрут за вас...

Екатерина подумала немного, поднялась и пошла к письменному столику, стоявшему посредине кабинета.

Она спокойно села за стол, набрала чернил пером, давно готовым к письму, и черкнула несколько слов на клочке бумаги, лежавшей в стопке других.

Так же спокойно она вернулась к канапе, присела рядом с Дашковой и протянула этот клочок бумаги.

   — Прочтите, — сказала она, — это убедит вас в том, что я умею держать слово и всегда забочусь о людях, преданных мне.

Дашкова уже пробегала глазами записочку, нацарапанную на клочке бумаги: «Да будет воля Господня и поручика Пассека; я согласна на всё, что может быть полезно отечеству».

Дашкова подняла глаза на Екатерину — этим клочком бумаги Екатерина подписала себе смертный приговор в случае обнаружения записки.