— Там кровь, кровь, кровь, там реки налились кровью, там канавы кровавые, там кровь, кровь...

Степан натолкнулся на Ксению случайно, уже глубокой белёсой ночью, когда с Невы поднялся лёгкий туман. Белая мгла северной ночи раскинула своё застиранное полотнище над городом. Степан только что отстоял службу в Александро-Невской лавре, молился истово, опять ожидая и страшась лёгкого прикосновения Неведомого. И он почувствовал его, склонившись на истёртый бесчисленными ногами коврик у одного из высоких подсвечников с десятком горящих свечей.

Он не стыдился своих слёз, не стыдился того удивительного блаженства, что вдруг охватило его, когда, спрятав лицо в руки и склонившись до земли, стоял на коленях. Он безмолвно шевелил губами, молясь в душе и не выражая своих чувств словами. И всё ждал этого лёгкого окутывания, словно саваном, словно шатром из сияющих лучей. И когда пришло это ощущение неземной радости и блаженства, когда он почувствовал легчайшее прикосновение к своему плечу, утонул в слезах радости и умиротворения, в слезах, растопивших его сердце и душу.

Долго стоял он так, ушло это ощущение счастья и радости, улетело лёгкое прикосновение, погасли свечи в церкви, темнота окутала небольшое пространство между колоннами. Он тяжело поднялся с колен и отправился к настоятелю монастыря.

Он не знал, что скажет ему, но тот, глубокий старец с длинной седой бородой и венчиком кудрявых седых волос вокруг чёрной скуфейки, всё понял и пригласил его к исповеди. Задыхаясь от слёз и странного, неведомого ему прежде чувства полной открытости, Степан рассказал обо всём, что случилось с ним, попросил благословения и получил его.

И, выходя из церкви, Степан уже знал, что предстоящие ему годы проведёт в одной из тесных и тёмных келий монастыря, что он будет счастлив, несмотря на все неудобства и тяготы жизни.

Бродя по белёсым набережным, по улицам, затканным седой паутиной тумана, он и наткнулся на Ксению. Она лежала, сжавшись в комок, на груде мусора, лицо её, опрокинутое в землю, не виделось Степану, но красная кофта и зелёная юбка, разметавшись по земле, словно саваном, окутывали её тело.

Степан тихо присел возле Ксении. Она дышала легко и свободно и нет-нет да всхлипывала во сне, едва заметными судорожными движениями подёргивались её плечи и руки. Степан сидел возле Ксении, храня её сон и страшась разбудить её.

Бродячие псы, обрыскавшие всю округу в поисках пищи, тихо подошли к Степану и Ксении и обсели кругом. Степан подивился их кротости и тихости. Ещё совсем недавно был он свидетелем, как набросились на Ксению бродячие собаки, пытались изорвать её подол, куснуть за ноги. Она не отмахивалась палкой, своим суковатым посохом, не пыталась уберечься от жадных пастей собак. Тогда и они отстали от неё, рассеялись в душной тишине близлежащих улиц. А теперь они полукругом сидели и лежали возле Ксении, словно охраняли её покой, словно приручённые и домашние. Шерсть на многих из них свалялась и висела клочьями, грязные бока вздымались, судорожно передёргиваясь в стылом воздухе белёсой ночи, но ни один звук не нарушал чуткую тишину.

Ксения пробудилась сама, едва только розовые лучи пробились сквозь клочья уплывающего тумана. Открыла глаза, яркие и голубые, уставилась на собак, на Степана, поворотилась немного и села на груде мусора.

Степан подивился. Словно и грязь к ней не приставала, словно и нет под ней этой грязной кучи отбросов. Лицо её, свежее и румяное со сна, было гладким и чистым. Но едва она завидела Степана, как глаза наполнились прозрачной влагой, слёзы побежали по румяным щекам. Гримаса плача не искажала её лицо, губы не кривились. Только слёзы бежали и бежали по щекам, скатывались по округлому подбородку на грязную, замусоренную отбросами землю.

   — Что ты, что, Ксенюшка? — заволновался Степан. — Что с тобой, кто тебя обидел, али привиделось во сне?

Она повторила своё вчерашнее и позавчерашнее и третьего дня затверженное:

   — Кровь, кровь, там реки кровью полнятся, там каналы кровавые...

И всё указывала рукой на реку, против течения Невы.

   — Что, что? — не понял Степан.

Снова и снова твердила она про кровь. Он не понимал, только блеснула в мозгу мысль, что это предсказание. Но о чём, как предостеречь, как утишить её слёзы, он не знал.

Она встала с земли, больше не обращая на него никакого внимания, и тихо побрела по улице, плача и причитая:

   — Там кровь, кровь, там реки кровью полнятся, там каналы кровавые...

Он пробовал сопровождать её. Она шла по улицам, останавливалась у каждого дома и твердила своё:

   — Там кровь, кровь, кровь...

Ей подавали хлеб, её пытались угостить чаем и булками, приглашали в дом, но она твердила своё и шла так, как будто старалась оповестить всех до единого в этом городе:

   — Кровь, кровь, реки полнятся кровью, каналы кровавые текут.

Степан понемногу отстал от неё, видел вдали её прямую, сухопарую фигуру и слышал удаляющийся голос:

   — Там кровь, кровь, кровь...

Что она хотела этим сказать, о чём предупреждала, о чём плакала, на что жаловалась? Сердце его сжалось. Знать, видела что-то, знать, страдала и плакала из-за чужих страданий, знать, не о себе болело её сердце и её душа. Он медленно вернулся домой и начал распоряжаться своим хозяйством и своим имуществом, готовясь к служению в монастыре...

Но лицо Ксении, залитое слезами, стояло перед ним. Он сам себе удивлялся, почему не бросился целовать это любимое лицо, эти яркие васильковые глаза, почему легко отпустил её бродить и шататься по городу и кричать своё невразумительное: «Там кровь...» Как мог он так легко отступиться от своей любви, от которой долго страдал и которую так и не смог выжечь из своего сердца.

Он вспоминал, как охватила его скованность, он не мог двинуть ни рукой, ни ногой, только смотрел и смотрел на неё, не в силах ни слова вымолвить, ни обхватить её.

Страх перед ней, страстное желание не обидеть, не дать зародиться в душе грязному чувству. Уж не почитает ли он её святой, уж не стоит ли мысленно перед ней на коленях? Святая? Нет, он никак не мог представить себе святой эту женщину, которую любил, которую иногда ненавидел. Нет, она не святая, твердил он себе. Почему же такой трепет и благоговейный страх охватывал его, когда он её видел, почему немели уста и терялись все слова, что находило на него и сковывало не только губы, но и движение?

Она шла своей дорогой, и ей не нужны ни его защита и помощь, да и самая любовь его... Любовь? Как он понимал это чувство? И Степан впервые задумался о том, какой же любовью любит он Ксению? Что же это за чувство? И почему она избегала и не хотела его любви?

Ясно понял он только сейчас. Для него любовь была привычным, общеизвестным чувством. Он хотел её для себя одного, он хотел её любви только для него, Степана. Он не хотел делиться ею ни с кем...

Так вот она какова, земная и грешная любовь. Только для себя, только чтобы утешить это чувство своей собственности. Ксения не была его собственностью. И это бесило его, заставило пойти на подлое преступление, заставило домогаться силой, насилием. Он так хотел унизить, растоптать её, чтобы она приползла к нему, чтобы молила о пощаде у его ног.

Степан схватился за голову. Каков же он сам, если даже в таком чувстве, как любовь, любил только себя?

Мысли терзали его, кололи его мозг, словно иголки, он метался по дому, не в силах сдерживать стоны и ненависть к самому себе.

Он бросился на колени перед образом Божьей Матери, пытался молиться, но с образа голубыми глазами глядела на него Ксения.

«Не замолить греха, — вдруг подумал он. — И не главное тут Ксения, а его душа, мелкая, себялюбивая, ничтожная и порочная».

И показалось ему, что и не было этого лёгкого прикосновения в церкви и сияющего шатра, что не коснулось его блаженство и радость, что всё это наваждение. И нет ему пощады и прощения...