— Я столько сделала для вас, а вам всё мало, как же вы продажны... Знайте, что всё, что окружает вас, может быть временным, а служить мне вам же выгоднее, продажный вы шпион...

Он обливал слезами её туфли и клялся в верности. Екатерине понравилось то, что он не отрицал своего шпионства, он только молил её простить и обещал верно и преданно служить ей впредь. Она простила его, никогда не напоминала об этом случае и не изменила своего милостивого с ним обращения. И не ошиблась. С тех пор Шкурин стал верным и преданным слугой, и она привыкла доверять ему. Шкурин и предложил ей план, который она, смеясь, одобрила.

   — Ваше величество, едва начнутся схватки, кричите, не стесняйтесь. Я всех уведу из дворца, — сказал он ей.

Она с удивлением воззрилась на слугу. Он, как всегда, был важен и строг, великолепен в своей ливрее и башмаках на каблуках, в прекрасно завитом парике с тугими буклями по вискам.

   — И как же? — полюбопытствовала она.

   — Я подожгу свой дом, — важно ответил он, — а вы же знаете, как его величество любит распоряжаться на пожарах...

Она расхохоталась. Мысль была забавной при всей драматичности обстоятельств. Хитёр, однако, подумала она про себя. Заранее вывезет всё из дома, схоронит у верных людей, а потом жалким своим видом погорельца заставит заплатить за два дома и её и Петра.

Что ж, тем лучше. Если у человека есть интерес, он как можно лучше выполнит свою затею.

Несмотря на тряску, несмотря на толчки кареты, она и сейчас улыбнулась, вспомнив об этом.

Преданный слуга, но, если бы он не знал, что получит вдвое больше, не один дом, а много, он не старался бы. Что ж, пусть так и будет.

Екатерина снова взглянула на грошик, который вертела на пальцах. Каждому — своё. Юродивая не взяла денег, что предложила ей императрица, она сама дала ей грош, с одной стороны которого был царь на коне, с другой — орёл с двумя головами.

И вдруг Екатерина увидела в этом знак судьбы. Она и всегда твёрдо верила в себя, а тут её вера укрепилась ещё больше. Но что значит — тяжка ноша, о чём это сказала юродивая? Значит, она видела, что Екатерина носит ребёнка, она предвидела её близкие роды? Нет, подумала Екатерина, не о том. Она сказала о другом — о тяжкой ноше короны, о великом труде царствования.

И опять Екатерина вернулась мыслями к тем интригам, которые она плела уже давно, снова и снова подсчитывала свои шансы на успех, снова мучительно придумывала, где достать денег. За всё надо платить. Снова и снова анализировала она своё поведение — не дай бог ошибиться в слове, жесте, взгляде, не дай бог неосторожным поступком провалить всё.

И с сожалением размышляла о том, что её любимый, статный, прекрасный Аполлон, её Григорий, так неосторожен, так афиширует свою связь с ней. Он давно уже скомпрометировал её, и, если бы не её усилия и её ласковое обращение с самыми злейшими врагами — Воронцовыми, кто знает, что могло бы случиться.

Мысли её вертелись по раз и навсегда заведённому кругу, и она пыталась выбраться из этого круга, придумывая выход из создавшегося положения.

Она знала: всё решит только случай, судьба, рок, Бог. Но помочь случаю состояться — в этом задача, в этом предвидение и ум...

Вернувшись во дворец, Екатерина первым делом приказала прикрепить медный грошик к тонкой золотой цепочке и с тех пор не снимала его с шеи. Даже в бане он всегда оставался с ней, медный грошик, поданный юродивой...

Ранним утром хмурого мартовского дня возле царского дворца на Мойке остановились два неприметных крытых дорожных возка. Из одного с трудом выбрался крепкий располневший старик с покрасневшими от мороза глазами — петербургский генерал-полицмейстер Николай Андреевич Корф. Он потоптался на талом снегу, ещё не убранном перед входом на переднее крыльцо дворца, осторожно и зорко осматривая всё вокруг. Маленькие хитрые его глазки на круглом, словно полная луна, лице блестели подозрительно и настороженно.

Сопровождавшие его конные рейтары остановились в почтительном отдалении и спешились, держа под уздцы выхоленных тяжёлых лошадей.

Корф покорно ждал, всматриваясь в чёрную пасть парадного входа. Он уже решился было доложить о себе, как тяжёлая резная высокая дверь распахнулась и пропустила гурьбу разряженных в собольи шубы людей, сразу наполнивших весенний мартовский воздух гулом и смехом.

Впереди всех шагал любимый императорский адъютант барон Карл Карлович Унгерн-Штернберг[31], за ним, посапывая красным носиком и протирая заспанные глаза, спешил сам Пётр, скромно, по-офицерски одетый в прусский зелёный мундир и простую тёмную епанчу, в высоких дорожных ботфортах и тёмной треуголке, отделанной полоской меха.

Пётр выскочил на крыльцо, увидел рейтар, спешившихся в отдалении, грузную фигуру Корфа, тающий снег, грязновато-серый по сторонам дороги, вдохнул свежий, бодрящий воздух и поплотнее надвинул на самые уши треуголку.

Позади государя бочком спешил тайный государев секретарь Волков, быстро возвысившийся при дворе благодаря изрядному знанию грамоты и умению быстро составлять нужные бумаги. За ним гордо выступал Лев Нарышкин[32], неизменный балагур, шут, сделавший свой язык профессией и добывший им немало почестей и наград. Он уже давно переметнулся от Екатерины, слегка презиравшей краснобая и острослова, к Петру и ожидал милостей и орденов от неловкого на язык и небогатого речью императора.

Остальная свита торопилась за императором, едва успевая глядеть под ноги, чтобы не поскользнуться на талом снегу. Среди блестящих, расшитых золотом мундиров и тяжёлых собольих шуб император выглядел заштатным незаметным офицериком, шмыгал простуженным вздёрнутым носиком, хмуро молчал и сопел, необычно мрачный в это ясное мартовское утро.

Вся компания расселась в возки, Корф махнул рукой ленивым ожиревшим кучерам с широченными толстыми задами, будто прилипшими к облучкам. Рейтары вскочили на коней, стараясь держать ровный, как по ниточке, строй, и вся кавалькада понеслась по пустынным ещё улицам, гикая и присвистывая от весёлой скачки.

Пётр забился в самый угол возка и даже не прислушивался к обычным остротам и насмешливым сетованиям Нарышкина. Тому приходилось сочинять и выдавать свои шутки в полной темноте и тишине возка.

Сидя рядом с императором, Корф недоумённо таращил маленькие глазки на Петра, стараясь разглядеть в полумраке выражение лица царя. Зачем вдруг вздумалось Петру в это холодное скучное мартовское утро отправляться в Шлиссельбург, зачем понадобилось встречаться с безымянным узником, почему ему приспичило поглядеть на царственного отрока, который жил и рос как дикий зверь, не видя людей и не выходя из тёмной камеры.

Корф догадывался, что это неспроста, верно, было нечто, толкнувшее императора на этот шаг. Скорее всего, со вчерашней почтой прислал ему письмо горячо им любимый Фридрих, которого сам Пётр торопил с заключением бесславного для России мира, и посоветовал обратить внимание на Иоанна, сидевшего в тюрьме уже восемнадцать лет. Но зачем ехать, зачем смотреть на узника, можно ведь ограничиться распоряжениями, можно не знать, как живёт, что делает, что думает безымянный узник? Нет, надо, вишь, самому всё увидеть. А что изменится от этого?

Лошади несли прытко, холодный мартовский ветер забирался под рукава шуб и шинелей, поддувал во все щели. Занавески на крохотных оконцах трепыхались и открывали то кусок заснеженного поля, то крохотные почерневшие домишки по сторонам дороги, то стройное гибкое дерево, кренившееся под ветром, то талую, с намерзшими колеями дорогу. День неохотно занимался над печальными пустыми полями, чернеющими вдали лесками.

Внезапно Пётр махнул рукой, чтобы лошади стали. Его, как и всегда по утрам, стало мутить от тряской езды, от толчков и подскакиваний на колдобинах дороги, и он почувствовал, что вчерашние выпитые бокалы бургундского требуют свободы.