А внутри, полагаю, они будут петь гимны священному сварочному аппарату!
Помнишь, как однажды ночью мы возвращались на автомобиле в Лондон, неправильно свернули, запутавшись среди трамвайных линий Луишема, очутились вместо очага цивилизации где-то среди доков Саррея и увидели между жалкими домишками кубистский пейзаж, состоящий из подъемных кранов, железных балок и клубов пара? Ты, со своей артистической душой, сразу же решил воспользоваться этим для падающего занавеса, или как там это называется.
Господи, Себастьян! Какой великолепный спектакль ты мог бы поставить – с механикой, световыми эффектами и массами людей с лицами, лишенными индивидуальности! У тебя ведь давно на уме что-то в этом роде, верно?
Этот архитектор, Татлин, болтал много чепухи, но говорил и толковые вещи.
«Только ритм столицы, заводов и машин вместе с организацией масс может дать импульс новому искусству…»
После этого он долго рассуждал о «памятнике машине» – единственному адекватному выражению настоящего.
Конечно, ты все знаешь о современном российском театре. Это твоя работа. Мейерхольд чудесен – он полностью соответствует своей репутации. Но можно ли смешивать театр и пропаганду?
Вообще-то увлекательно, когда приходишь в театр и вынужден сразу присоединяться к толпе, марширующей по лестницам, пока не начнется спектакль с декорациями, состоящими из кресел-качалок, артиллерийских орудий и вращающихся отсеков. Все это кажется нелепым ребячеством, и все же чувствуешь, что ребенок забавляется опасной и интересной игрушкой, которая бы в других руках…
В твоих руках, Себастьян. Ведь ты русский, но, хвала небесам и географии, не пропагандист, а всего лишь шоумен.
«Ритм столицы» сделан изобразительным…
Боже мой, если бы я мог сочинить для тебя музыку… Такое зрелище нуждается в музыке.
Слышал бы ты их «шумовые оркестры» – симфонии фабричных гудков! В 1922 году в Баку устроили целое шоу – пушки, пулеметы, хоры, пароходные гудки. Чепуха, но если бы у них был композитор…
Ни одна женщина так не мечтает о ребенке, как я – о способности сочинять музыку…
Но пока что я абсолютно бесплоден.
Вернон».
8
«Дорогой Себастьян!
Это кажется сном – ты приехал и уехал… Ты в самом деле будешь ставить «Сказку про шута, трех других шутов перешутившего»?[30]
Я только теперь начинаю сознавать, какой бешеный успех имеют все твои начинания. Я наконец понял, что ты именно то, что нужно в наши дни. Да, строй свой Национальный оперный театр – видит Бог, нам пора им обзавестись, – но что ты хочешь от оперы? Этот жанр архаичен – кому нужны нелепые любовные истории…
Музыка до наших дней кажется мне детским рисунком дома – четыре стены, дверь, два окна и труба. Что еще нужно?
Однако Фейнберг[31] и Прокофьев делают нечто большее.
Помнишь, как мы посмеивались над кубистами и футуристами? По крайней мере, я – теперь мне кажется, что ты со мной не соглашался.
А затем я однажды увидел в кино панораму большого города, снятую с воздуха. Шпили перевернуты, здания наклонились – все вело себя так, как не могут себя вести бетон и сталь! Впервые я начал понимать, что имел в виду старик Эйнштейн, говоря об относительности.
Мы ничего не знаем о форме музыки, да и о форме чего бы то ни было… Потому что одна сторона всегда обращена в космос.
Однажды ты поймешь, что я имею в виду – что значит музыка…
Какой чепухой была моя опера! Впрочем, это относится к любой опере. Музыка не может быть изобразительной. Брать какую-нибудь историю и сочинять описывающую ее музыку так же нелепо, как писать музыкальный фрагмент, а потом подбирать инструмент, способный его исполнить! Когда Стравинский[32] пишет эпизод для кларнета, его невозможно представить себе исполняемым на другом инструменте!
Музыка должна быть подобной математике – чистой наукой, не тронутой драмой, романтизмом или любыми другими эмоциями, кроме тех, что явились результатом звуков, лишенных каких-либо идей.
В глубине души я всегда знал, что музыка должна быть чистой…
Конечно, я не смогу реализовать свой идеал. Чтобы создавать чистые звучания, без примеси идей, нужно совершенное мастерство.
Моя музыка будет музыкой машин. Остальное предоставляю тебе. Сейчас век хореографии – она достигнет высот, о которых мы и не мечтаем. Доверяю тебе визуальную сторону моего шедевра, который еще не написан и, возможно, никогда не будет написан.
Музыка должна иметь четыре измерения – тембр, высоту, темп и периодичность.
Не думаю, что мы даже сейчас оцениваем Шёнберга[33] по заслугам. Его чистая, беспощадная логика – истинный дух современности. Только ему хватило смелости игнорировать традиции, добраться до сути и открыть истину.
Для меня только он имеет значение. Даже его способ записи партитуры будет принят повсеместно. Это абсолютно необходимо, чтобы партитуры были разборчивыми.
Единственное, что мне в нем не нравится, – это его презрение к инструментам. Он боится стать их рабом и заставляет инструменты служить ему, хотят они того или нет.
Я же намерен возвеличить мои инструменты – дать им то, в чем они всегда нуждались…
Черт возьми, Себастьян, что за странная вещь – музыка? Мне кажется, я знаю о ней все меньше и меньше…
Твой Вернон».
9
«Прости, что долго не писал. Я был очень занят – проводил эксперименты, искал выразительные средства для «безымянного чудовища». Иными словами, создавал инструменты. Металлы чертовски интересны – сейчас я работаю со сплавами.
Что за увлекательная штука – звук…
Джейн передает тебе привет.
Отвечаю на твой вопрос. Нет, я не думаю, что когда-нибудь покину Россию – даже для того, чтобы посетить твой будущий оперный театр неузнаваемым благодаря моей бороде!
Теперь она еще более варварская и прекрасная, чем когда ее видел ты! Длинная, окладистая – настоящий славянский бобр!
Но, несмотря на камуфляж, я останусь здесь, покуда меня не прикончит шайка беспризорников.
Всегда твой Вернон».
Телеграмма Вернона Дейра Себастьяну Левину:
«СЛЫШАЛ ДЖО ОПАСНО БОЛЬНА МОЖЕТ УМЕРЕТЬ ЗАСТРЯЛА В НЬЮ-ЙОРКЕ ДЖЕЙН И Я ОТПЛЫВАЕМ НА «РИСПЛЕНДЕНТЕ» НАДЕЕМСЯ УВИДЕТЬ ТЕБЯ В ЛОНДОНЕ».
Глава 5
1
– Себастьян!
Джо приподнялась в кровати и бессильно упала на подушки, недоверчиво глядя на посетителя. Себастьян в пальто с меховым воротником, спокойный, всеведущий и вездесущий, безмятежно улыбался ей.
Его лицо не отражало ту острую боль, которую он ощутил при виде Джо – бедной маленькой Джо.
Ее отросшие волосы были заплетены в две короткие косички. На исхудавшем лице пламенел лихорадочный румянец. Лопатки торчали под тонкой ночной рубашкой.
Джо походила на возбужденного ребенка. Было что-то детское в ее радостном удивлении и настойчивых вопросах. Сестра оставила их вдвоем.
Себастьян сел возле кровати и взял Джо за худую руку.
– Вернон телеграфировал мне. Я не стал его ждать и отплыл первым пароходом.
– Чтобы прийти ко мне?
– Конечно.
– Милый Себастьян! – В ее глазах блеснули – слезы.
– Не то чтобы у меня не было тут дел, – поспешно добавил Себастьян. – Вот и сейчас я могу заодно провернуть пару недурных сделок.
– Не порть все.
– Поверь, это правда, – настаивал Себастьян.
Джо попыталась рассмеяться, но вместо этого закашлялась. Себастьян с тревогой наблюдал за ней, готовый вызвать сестру. Но приступ прошел.
Джо лежала спокойно, все еще сжимая руку Себастьяна.
