– Отвратительно! – сказала Джо, вызывающе вздернув нос. – Недостойное кликушество! Не понимаю, как разумное существо может быть кем-то, кроме атеиста.

Вернон улыбнулся, но промолчал. Он вспоминал, как всего год назад Джо каждый день вскакивала, чтобы успеть к утренней службе, упорно ела крутые яйца по пятницам и слушала как зачарованная абсолютно неинтересные, но строго догматичные проповеди красивого отца Катберта в церкви Святого Варфоломея, которая имела репутацию настолько «высокой»[9], что даже Рим не мог подняться выше.

– Любопытно, – произнес он вслух, – каково чувствовать себя «спасенным»?

Завтра в половине седьмого Джо вернулась из своей тайной поездки. Тетя Этель встретила ее в холле.

– А где Вернон? – осведомилась Джо, опасаясь, что ее начнут расспрашивать, понравился ли ей концерт.

– Пришел полчаса назад, сказал, что с ним все в порядке, но, по-моему, ему не по себе.

– Он в своей комнате? Сейчас поднимусь и посмотрю.

– Да, сходи к нему, дорогая. Выглядел он не-важно.

Джо бегом поднялась по лестнице, постучала в дверь и вошла. Вернон сидел на кровати, и, посмотрев на него, Джо вздрогнула. Она еще никогда не видела его таким.

Вернон выглядел так, словно перенес страшное потрясение. Казалось, будто он находится – слишком далеко, чтобы слышать, как к нему обращаются.

– Вернон! – Джо встряхнула его за плечо. – Что с тобой?

На сей раз он услышал.

– Ничего.

– То есть как это «ничего»? Ты выглядишь, как будто… – Не найдя слов, чтобы это выразить, Джо села на кровать рядом с ним. – Расскажи мне, – потребовала она мягко и в то же время властно.

Вернон тяжко вздохнул:

– Джо, ты помнишь того человека вчера?

– Какого человека?

– Из Армии спасения. Он произнес прекрасную цитату из Библии: «В сию ночь душу твою возьмут у тебя». Я потом полюбопытствовал, каково чувствовать себя спасенным. Теперь я это знаю!

Джо уставилась на него. От Вернона она никак не ожидала подобного.

– Ты имеешь в виду, что внезапно… ударился в религию?

Понимая нелепость своего вопроса, Джо почувствовала облегчение, когда он внезапно рассмеялся:

– В религию? Господи, конечно нет! Хотя для некоторых это, возможно, религия… Нет, я имею в виду… – Поколебавшись, он тихо добавил: – Музыку.

– Музыку? – Джо по-прежнему была озадачена.

– Да. Джо, ты помнишь няню Франсис?

– Няню Франсис? Нет. А кто это?

– Конечно, ты не можешь ее помнить. Это было до твоего приезда – когда я сломал ногу. Я навсегда запомнил, как она советовала мне: не следует сразу убегать, пока не присмотришься толком. Ну, сегодня со мной произошло именно это. Я не мог больше убегать и присмотрелся. Джо, музыка – самая чудесная вещь в мире!

– Музыка? Ты же всегда говорил…

– Да, знаю. Вот почему это было для меня таким потрясением. Я не имею в виду, что музыка стала чудесной теперь, – она могла быть такой всегда, если воспринимать ее правильно. Отдельные кусочки ее безобразны – это все равно что смотреть на картину вблизи и видеть только грубые пятна краски, но, когда отойдешь подальше, мазки занимают свое место, создавая нужный колорит. Музыка должна восприниматься в целом. Я все еще считаю, что скрипка или рояль ужасны сами по себе, если же их правильно использовать… О, Джо, музыка может быть такой прекрасной!

Джо недоуменно молчала. Теперь ей были понятны первые слова Вернона. Мечтательное выражение его лица походило на религиозный экстаз. И все же она была напугана. Лицо Вернона обычно выражало так мало, а теперь ей казалось, что оно выражает слишком много. Оно выглядело ужасным или прекрасным – в зависимости от того, как на него смотреть.

Он продолжал говорить, обращаясь скорее к самому себе:

– Там было девять больших оркестров. Звучание может быть великолепным, если оно полное – я имею в виду не громкость; тихий звук еще более выразителен, если он полон. Не знаю, что они играли, – наверно, ничего особенного. Но это показало, что… – Вернон устремил на нее пристальный возбужденный взгляд. – Нужно столько знать, столькому научиться… Я не хочу просто уметь играть, я хочу все знать о каждом инструменте. На что он способен – каковы его ресурсы и ограничения. И еще ноты. Есть ноты, которыми не пользуются, хотя надо бы. Знаешь, что мне теперь напоминает музыка, Джо? Маленькие, но крепкие норманнские колонны в склепе Глостерского собора. – Он умолк, мечтательно глядя перед собой.

– По-моему, ты спятил, – заявила Джо.

Она старалась, чтобы ее голос звучал обыденно и прозаично, но энтузиазм Вернона невольно произвел на нее впечатление. А ведь она считала его медлительным, консервативным, лишенным воображения…

– Я должен начать учиться как можно скорее! Это ужасно – зря потратить двадцать лет!

– Чепуха, – сказала Джо. – Ты не мог изучать музыку, будучи младенцем в колыбели.

Вернон улыбнулся, постепенно выходя из транса:

– По-твоему, я сошел с ума? Очевидно, это так и выглядит. Но я не сумасшедший. Ты не представляешь, Джо, какое это облегчение! Как будто я долгие годы притворялся, а теперь могу этого не делать. Я всегда смертельно боялся музыки. А сейчас… – Он сел и расправил плечи. – Я буду работать как негр! Я хочу знать все о каждом инструменте. Кстати, в мире ведь существует куда больше инструментов, чем я видел сегодня. Есть такие, которые звучат как рыдание, – я где-то их слышал. Их нужно штук десять-пятнадцать. И около пятидесяти арф…

Вернон перечислял детали, казавшиеся Джо полной чушью. Но было очевидно, что его мысленному взору предстает какое-то отчетливое зрелище.

– Ужин через десять минут, – робко напомнила Джо.

– Что? Только этого не хватало! Я хочу сидеть здесь и слушать звуки у меня в голове. Скажи тете Этель, что у меня мигрень или тошнота. Думаю, я в самом деле заболеваю.

Это впечатлило Джо более всего остального, так как было хорошо ей знакомо. После потрясения, приятного или нет, всегда хочется заболеть. Такое часто бывало и с ней.

Она неуверенно стояла в дверях. Вернон снова отключился. Как он необычно выглядит – совсем не похож на себя. Как будто… Джо с трудом подыскала слова… как будто он внезапно ожил.

Она была слегка напугана.

Дом Майры назывался «Кери-Лодж». Он находился милях в восьми от Бирмингема.

Когда Вернон приближался к «Кери-Лодж», его всегда охватывало уныние. Он ненавидел этот дом с его уютом и комфортом, мягкими ярко-красными коврами, просторным холлом, тщательно подобранными эстампами на охотничью тематику, висящими на стенах столовой, избытком безделушек в гостиной. Но что он ненавидел больше – все эти вещи или то, что за ними стоит?

Вернон задавал себе этот вопрос, впервые пытаясь быть честным с самим собой. Возможно, ему ненавистно то, что его мать чувствует себя здесь как дома? Ведь он привык думать о ней и о себе как об изгнанниках.

Между тем Майра вовсе не считала себя изгнанницей. Эбботс-Пуиссантс был для нее как иностранное королевство для супруги короля. Она чувствовала себя там важной персоной, наслаждалась новой для нее атмосферой, но Эбботс-Пуиссантс не являлся для нее домом.

Майра, как всегда, приветствовала сына с демонстративными проявлениями любви, на которые ему было все труднее отвечать. Находясь вдали от матери, он воображал себя привязанным к ней, но вблизи эта иллюзия исчезала.

Майра Дейр очень изменилась с тех пор, как покинула Эбботс-Пуиссантс. Она сильно растолстела, а ее прекрасные рыжевато-золотистые волосы тронула седина. Даже выражение лица стало другим – довольным и безмятежным. Теперь ее сходство с братом Сидни было куда заметнее.

– Ты хорошо провел время в Лондоне? Я так рада, что мой чудесный взрослый сын снова со мной! Я всем рассказывала, как мне не терпится тебя увидеть. Матери – глупые существа, не так ли?