— Силуян, ты и молитвы помнишь, и дословно высказывания святых изрекаешь...

   — А как ты думал?! Не тать же я, хотя ты меня за него при первой нашей встрече и принял...

«Вот так уколол... Уколол! Ведь никогда ранее об этом и слова не молвил, ни намёком, ни жестом не выдавал... Да и я, олух, думал: ни о чём не догадывается Силуян...»

   — Извини, если что не так сказал... Не печалься. Знай, что Рождество Пресвятой Богородицы празднуется христианами как день всемирной радости. Ибо Деве Марии, по замыслу Божию, надлежало послужить тайне Воплощения Бога Слова — явиться Матерью Господа нашего Иисуса Христа.

   — Расскажи о Ней... — прошу Силуяна.

   — Родилась Дева Мария в небольшом галилейском городе Назарете в семье праведных Иоакима и Анны. Анна была неплодна. Но супруги не теряли надежды на милость Божию, и они дали обет посвятить дитя, если оно родится, Богу для служения в храме. Господь исполнил их прошение. Архангел Гавриил принёс Иоакиму и Анне, достигшим уже преклонных лет, радостную весть: молитвы их услышаны Богом, и у них родится Преблагословенная Дочь Мария, через которую будет даровано спасение всему миру.

Дева Мария жила при храме, учась и работая. Когда она выросла, то, по обычаю, её должны были выдать замуж. Но она сказала, что дала обет никогда не выходить замуж и посвятить свою жизнь Господу. Тогда Марию взял к себе на попечение дальний её родственник, вдовец, плотник Иосиф, живший тоже в Назарете.

Ну, а о том, как однажды явился к ней Ангел и сказал, что Дух Святый найдёт на Неё, и сила Всевышнего осенит Её, и она зачнёт во чреве, и родит Сына Божия, ты прочтёшь в Евангелии от Луки...

...В электричке поросёнок, которого дочь назвала по знаемой только ею ассоциации Рудькой, нам особых хлопот не доставил; почему-то на её коленях в спортивной сумке он сидел смирно.

За Мытищами пошли рощи. Деревья стояли в золотом осеннем убранстве, а даль полей была грустна и одинока...

Поросёнок заснул, и дочь, убаюканная монотонным стуком колёс и покачиванием вагона, тоже заснула. Я легонько взял спортивную сумку к себе, а Силуян, наклонившись ко мне, доверительно сообщил:

   — А я ведь посох-то Пересвета снова руками трогал...

   — Да ну?! — искренне удивился.

   — Как ты мне позвонил и сказал, что нашёлся он, посох, я от радости, веришь, по избе вприсядку прошёлся... Радость-то, радость в сердце! А почему, ответь, какая-то тревожная радость?.. Вот так бывает. Собрался я и — в Рязань! Захожу в музей, гляжу: под стеклом лежит он, родимый, сразу узнал. Из яблони. Ещё подумал, что же так дерево веками держится?.. Не иначе монахи его каким-то раствором пропитали... Прошу работницу музея: «Дайте подержать посох, погладить...» А о том, чтобы погрызть маленько, постеснялся сказать... Зубами маюсь... «Экспонаты руками трогать нельзя!» — отвечает. Молю: «Дайте». И снова как напильником по металлу: «Нельзя!» А ты в письме писал о Челяпове, я — к нему, да и рассказал, кто я и откуда, на тебя сослался. Он усадил меня, с час расспрашивал о монастыре, о посохе, когда взят был из монастыря... А теперь он в музее числится под номером, — Силуян полез в карман, вытащил шикарную записную книжку с металлическим обрезом и заглянул в неё, — под номером 3888... Да и сам писал об этом. А книжицу эту мне Виктор Челяпов подарил. Уважительный человек, умный... И сказал: «Что-нибудь интересное вспомнишь — запиши». Да покуда ничего не записал... Интересное вспомню, сяду за стол, возьму в руки карандаш или ручку, а записать не могу. Видать, не простое это дело — писать... А как же ты-то? Уж сколько времени прошло, как мы впервой заговорили о посохе Пересвета, а книжки про это нету...

   — Силуян Петрович, ты же сам убедился, что писать — не простое дело.

   — Так-то оно так. Но смотри, чтоб не опередил тебя кто-нибудь. А?..

   — Постараюсь.

Электричка пошла в гору, замедлила бег, взобралась на мост через неширокую речку, далеко внизу разлившуюся на несколько рукавов, которые терялись в берёзовых рощах. Да, конечно же эта речка со своими рукавами была и шестьсот лет назад, — только тогда полнилась многоводьем и, как явствует из «Жития Сергия Радонежского», на месте берёзовых рощ стояли густые непроходимые леса... И едучи из Троицкой обители, великий московский князь, князь Владимир, Пересвет и Ослябя, переправляясь через эту речку, оборотились на восток, откуда, как и сейчас, поднималось солнце... Оно заиграло на боевых доспехах князей, осветило неулыбчивое лицо инока Александра. А сейчас солнце кинуло свой свет в стёкла электрички, на лицо спящей дочери, на ясный лоб Силуяна, засветилось в его серых добрых глазах.

«И это солнце, и эти лучи, и та же река, только иные люди. А память?.. Живёт она в людях. Она как мост от одних поколений к другим... Как дорога вечности... Покуда жив хоть один человек...»

Эти мысли как-то внезапно пришли и ушли, но им суждено было повториться в моём сознании в Троице-Сергиевой лавре.

Конечно, поросёнку тётя Марфа обрадовалась, а ещё больше — внучатой племяннице. Перед тем как поцеловать её, она подозрительно посмотрела на Силуяна, отчего я громко рассмеялся и привёл в смущение тётку... Потом она хотела усадить нас за стол, попотчевать разносолами, коих в отличие от наших, столичных, было у неё в изобилии.

   — Нет, нет, — сразу отказался Силуян, — я только после обедни.

   — После обедни так после обедни, — согласилась с ним тётка, но, обращаясь ко мне с дочерью, стала настаивать: — Он-то — верующий! А вы бы садились да и поели.

   — Может, мы тоже верующие... Правда? — спросил я в шутку у дочери.

Та, глупышка, согласно кивнула. Есть ей не хотелось — у вокзала она успела слопать несколько пирожков с капустой...

Силуян поглядывал в окно. Отсюда, из дома, стоящего на высоком берегу реки Ганчуры, хорошо видно, как плавают будто в небесном аквариуме купола лавры, плавают на разных высотах и на равном удалении друг от друга.

   — Ну мы пойдём, — сказал я, вставая.

   — И я с вами! — заявила дочь.

Тётка стала уговаривать её остаться, но не тут-то было: красота куполов, видно, подействовала и на детское воображение.

   — Пусть идёт! — решительно заявил Силуян, и мы пошли.

У высоких толстых крепостных стен, которыми обнесена лавра, обратили внимание на стоящие в длинный ряд «Икарусы» с надписями «Интурист». Толпами ходили иностранцы, запрокидывали головы, любуясь куполами, фотографировали, одобрительно кивали.

   — Да, лепота! — переходя на старославянский, восхитился и Силуян. — Скажем, когда Сергий ставил здесь церквушку, и предполагать не мог и этих стен каменных, и этих куполов сказочных. Тогда всё из дерева строилось: кругом боры, чащи, реки, а в реках рыбы, пищи иноков, полным-полно...

   — А разве мяса монахи не ели? — спрашиваю Силуяна.

   — Э-э, мил человек, грешно не знать... А знать надо бы! Ты же пишешь об этом... Правильно я говорю?

   — Правильно, — смеюсь.

Задал этот вопрос, чтобы подразнить Силуяна: о том, что монахи мяса не ели, я знал.

   — А интересно, сейчас-то они мясо едят? — спрашиваю снова и показываю на одного упитанного молодого монаха, показавшегося в воротах обители, с Библией под мышкой.

Настала очередь посмеяться и Силуяну, и он сказал:

   — Попробую до буковки вспомнить из монастырского столового обиходника... «Праздник Сретения есть калачи да рыбу свежую и мёд. На Третье обретение главы Иоанна Предтечи: рыба да пиво сычено. Подобает ведати: аще случится Христова Рождества праздник и святых Богоявлений в среду или в пяток разрешается сыры и яйца. А в будние дни рыба да квас».

   — А вино?

Силуян весело взглянул на меня:

   — А вот снова из монастырского столового обиходника: «В Воздвижение же Честнаго Креста не ямы рыбу, ни масла, вино же пиём».

   — Хорошее дело.

   — Хорошее, — согласился Силуян Петрович.

   — Через шесть дён и Воздвижение... — чуть помолчав, объявил он.