― Вы его уже арестовали? ― удивился Глеб. ― Оперативно.

― Громов и не скрывался. Он в крутом запое. Когда мы его задержали, он непрерывно, будто мантру, твердил что-то типа "ангел мой, прости".

― Значит, не вся совесть потеряна у мерзавца, ― буркнул Глеб.

― Его дружки рассказали, что когда Люба с ним порвала, этот парень совсем с катушек слетел.

― Перестаньте, Артур несчастный человек. Он так запутался, не знаю даже, хватит ли у него сил теперь сил вылезти из той ямы, в которую сам себя добровольно загнал.

― Это вы о Громове? ― изумился Стрельников. ― Это он несчастный? Я вам такое могу рассказать о его художествах … Сволочь он редкостная. А за то, что он поднял на вас руку, убить его мало.

― Перестаньте. Я не знаю, что его спровоцировало на то, чтобы напасть на меня, но тогда он точно был неадекватен. Глаза у него были, как у сумасшедшего.

― Громов такой и есть. Самый настоящий бешеный пёс. Это перед вами, он какое-то время ваньку ломал. А когда шелуха слетела, нутро его поганое, тут же наружу полезло. Нашли, кого жалеть, ― возмущался Стрельников.

― Погодите, Серафим, ― прервал возмущённую тираду оперуполномоченного Твердохлебов. ― Похоже, я чего-то не понял. Любочка, как же «назло всем врагам»?

― А причём тут Артур?

― Но я думал, вы его имели в виду.

― Нет. Если честно, я почти не злюсь на Громова. Вот только косы жалко. Зачем он так? Я её всю жизнь растила, ― девушка тихо всхлипнула.

― Он же мог вас убить! ― вскочил оперуполномоченный и заметался по палате. ― А вы… С ума сойти!

― Я перед ним тоже виновата.

― Интересно, что же такого вы могли сделать, чтобы заслужить такие побои?

― Использовала его. Обман никогда к добру не приводит.

― А как же «ложь во спасение»?

― Глеб Алексеевич, давайте оставим философские диспуты на потом. Тут жизнь, понимаете? Если бы я сразу рассказала Артуру всё, как есть.

― А как есть? ― осторожно поинтересовался оперуполномоченный.

― Артур, конечно, парень симпатичный и ухаживал красиво, но, как мужчина, он меня никогда не интересовал. Я просто хотела доказать одному человеку, что я ни такая уж и никчёмная. Меня тоже можно любить… Какая же я всё-таки глупая. Такому как он, ничего доказывать не нужно. Ему наплевать на всех, кроме себя.

― Славик? ― тихо спросил Твердохлебов.

― Нет, я Маринку точно придушу. Она и о Малышеве разболтать успела.

― Люба, ― строгим голосом одёрнул её капитан, ― я как лицо официальное, сделаю вид, что ничего не слышал.

― Аллилуйя! Господин старший оперуполномоченный, вы опознание провели? Провели. Извините, но пора и честь знать. Больным отдых нужен,― ехидно заметила рыжуля. ― Глеб Алексеевич, а вы куда намылились?

― Но вы же сами только что сказали…

― Вы моему отдыху не мешаете.

Капитан побледнел, крепко сжал губы, пытаясь сдержаться. Он извинился и выскочил из палаты, как ошпаренный.

― Вот, балбес, а ещё старший оперуполномоченный, ― пробурчала вредная рыжая. ― Вещдок забыл. ― Теперь возвращаться придётся, а это плохая примета.

Девушка осторожно погладила свою бывшую косу одним пальчиком и прикусила губу, чтобы не разреветься.

Глава 45

Бывают такие удивительные лица, мимо которых невозможно пройти — надо обязательно остановиться и дать в морду.

Автор неизвестен

Глеб сидел в больничном кресле, далеко вытянув длинные ноги. Он уже полчаса крутился, пытаясь принять удобное положение, но в этом орудие пыток, а не средстве для комфортного отдыха, сделать это было практически невозможно. Мужчина старался не шуметь, боясь потревожить чуткий сон отца. С трудом сдерживая глухое раздражение, он вскочил, сел на широкий подоконник и прислонился лбом к холодному стеклу.

Несмотря на то, что Глеб совсем недавно сменил мачеху, он чувствовал себя усталым и разбитым. Может, так на него действовали больничные стены, может, поселившаяся внутри какая-то странная, непонятная тревога. Он несколько часов провертелся дома в кровати, так толком и не отдохнув.

Сначала ему мешал свет, щедро изливаемый полуденным солнцем в огромные окна. Твердохлебов задёрнул ночные шторы и, обхватив подушку, отвернулся к стене, пытаясь уснуть. Потом ему стало душно. Казалось, стены надвигались со всех сторон, давя на психику и мешая расслабиться. Мужчина вскочил, распахнул створку окна, постоял несколько минут, наслаждаясь лёгким ветерком, разогнавшим застоявшийся воздух в комнате, а потом улёгся с довольной улыбкой на губах. Но спустя некоторое время, ему снова пришлось встать и захлопнуть окно, потому что детский гомон во дворе всё больше нарастал, пока не превратился в сплошной гул, перекрывающий даже грохот трамвая, пронзительные сигналы автомобилей, не говоря о воплях мамаш, пытающихся призвать своих чад к порядку.

Когда, наконец, удалось уснуть, то сразу навалились странные сны. Он с кем-то отчаянно ругался, куда-то то ли бежал, то ли за кем-то гнался, пытаясь продраться сквозь лесные заросли, а когда ему это удалось, он увидел Галю. Девушка выглядела усталой и очень грустной. Под огромными глазами залегли тени, а уголки губ были печально опущены. Глаза, наполненные слезами, смотрели на него с невыразимым упрёком. Вдруг маленькая, хрустальная слезинка сорвалась и побежала по бархатной щеке серебристым ручейком. Пронзившая изнутри обжигающая боль, заставила мужчину вздрогнуть и проснулся. Глеб резко сел на кровати и бросил взгляд на часы. Он поспал всего лишь чуть больше часа. Решив, что больше поспать всё равно не удастся, Твердохлебов потопал в душ, чтобы потом отправиться в больницу к отцу.

Из глубокой задумчивости его вывел голос отца:

― Знаешь, сынок, из нас двоих, больным выглядишь именно ты. Случилось что?

― Да нет.

― Глеб!

― Отец, я, правда, не знаю. На душе кошки скребут, а в чём дело, понять не могу.

― К Любе заходил? Как она?

― Нормально. Рвётся Маринку-болтушку придушить, ― хмыкнул Глеб.

― И правильно сделает, ― одобрительно кивнул Твердохлебов старший. ― Глеб, я тут тебя попросить хотел…

― Говори, всё, что в моих силах, сделаю.

― Если со мной, что случится, не бросай Марго. У неё, ближе нас с тобой, никого нет.

― Отец, прекрати выдумывать. Я говорил с твоим лечащим врачом, ты скоро поправишься.

― Пообещай, мне так будет спокойнее.

― Обещаю. Но об этом, ты мог бы и не просить. Я и так… ― Их разговор прервал какой-то шум в коридоре и громкие крики. ― Извини, я на секунду. ― Глеб бесшумно выскользнул из палаты. В коридоре толпились больные, что-то оживлённо между собой обсуждающие. Твердохлебов перехватил пробегавшую мимо медсестру:

― Что случилось? На больницу напали?

― Угу. Точнее больница напала. Любка, своему бывшему розами по физиономии надавала.

― Почему розами? ― удивился Глеб.

― Малышев их ей приволок, ― пояснила словоохотливая медсестра. ― Она его ими и отоварила. Так ему и надо. Сейчас этому остолопу раны в процедурной промывают.

― Может, он мириться пришёл? ― громко возмущался один из пациентов. Низкорослый, худой, довольно плюгавенький, он размахивал руками и презрительно кривил тонкие с синеватым отливом губы. ― Мужик такой шикарный букет притарабанил. Кучу манечек угрохал, не пожалел. Это ж надо. Все вы, бабы, неблагодарные суч…

― Чья бы мычала, ― рявкнула медсестра. ― То-то ваша жена, после ваших букетиков, каждые полгода у нас в отделении от побоев лечится.

― Тебя бы тоже, Лизка, не мешало бы немного поучить. Языкастая больно.

― Миронович, ты что, ― попытался его одёрнуть один из пациентов. ― Лизавета, хорошая сестричка. Рука у неё лёгкая, не то, что у Оксанки. Да и девка она справная.

― Всё зло от баб! ― разглагольствовал мужичонка, собрав вокруг себя небольшой кружок единомышленников. Ощутив их поддержку, он впервые в жизни почувствовал себя жутко популярным, и распоясывался ещё сильнее, воображая из себя великого философа.