— Не замерз еще? — посмотрела Ирина на Коротыша.

— Ха! Как маленького спрашиваешь…

Повернули к церкви. Теперь солнце стояло над самой колокольней, и крест был тоже огненно-красный, как солнце.

Отец Феодосий как раз выходил из церкви. Он спустился со ступеней и пошел через придавленный снегом белый двор к высокому дому, выступавшему перед разросшимися елями. Он заметил путников, покосился на них.

— Доброго здоровья, батюшка, — сказала Ирина и учтиво поклонилась.

— Из каких мест? — Голос отца Феодосия настороженный, неласковый.

— Из-под Минска мы.

— А тут как?

— Проходом мы. За Брест путь держим.

— Ну, с богом, — равнодушно произнес отец Феодосий и двинулся дальше.

— Хлебца бы кусочек, — смиренно попросила Ирина. — Мы и отработать можем.

— А чего можете? — Отец Феодосий смотрел на Ирину, совсем жалкую в пальтишке и старом выцветшем платке, на Коротыша в больших, не по ноге, валенках. — Да нет, ничего не надо, — махнул рукой.

— Ох, батюшка, — взмолилась Ирина. — По хозяйству все умею. И он, — кивнула на Коротыша, — и он без дела не будет. Не откажите, батюшка. Дорога-то еще дальняя.

Отец Феодосий с минуту размышлял, брови его поднялись на гладкий и бледный лоб.

— А бумаги какие есть?

— Есть, батюшка. — Ирина торопливо сунула руку за пазуху, чтоб достать документы. — Есть. Как же — без бумаг…

— Идите в дом, — хмуро согласился отец Феодосий. — Там покажешь.

Он ступал впереди, солидно, грузно, не спеша.

Маленькая широкая попадья озадаченно смотрела то на отца Феодосия, прошедшего на середину кухни, то на замерзших девушку и хлопчика. Они неуверенно топтались у порога.

— Помощничков, матушка, получай, — небрежно показал на них поп.

— Господь с тобой, — всплеснула руками попадья. — Какие там помощнички! Хлеб, что ли, у нас лишний?..

— Не ворчи, матушка, — строго сказал отец Феодосий. — Не ворчи. Все ж полегче тебе будет. А не сгодятся — и порог недалеко. — И повернулся к Ирине: — Ну давай, какие там у тебя бумаги…

На кухню выглянула дочь. Высокая, ладная, горделивая. Густо-рыжие волосы ее напоминали подстриженный куст, зажженный солнечной осенью.

— Жар-птица, — не удержавшись, шепнул Коротыш Ирине. Она незаметно улыбнулась и сжала его локоть: молчи.

Неделю пробыли они в поповском доме. Ирина топила печи, убирала комнаты, стирала, чистила ковры. И Коротыш не сидел сложа руки, хватало дела и ему — дрова таскал, расчищал от снега дорожки во дворе. Отец Феодосий и попадья были довольны — работящие, невзыскательные ребята.

Поповна Ганна вначале не замечала Ирину. Ганне было двадцать семь лет. Она окончила курсы счетоводов и до войны работала в райпотребсоюзе. Теперь целыми днями лежала на кушетке, читала книги, иногда, раскрыв ноты, бренчала на пианино и напевала. Ирина как-то похвалила ее голос.

— Да? — с притворным безразличием откликнулась Ганна. — Ты находишь мой голос приятным?

Потом Ганна даже подружилась с Ириной. Рассказала, что брат ее, Казимир, на короткой ноге с офицерами, что она, возможно, за одного из них, эсэсовца, выйдет замуж и скоро, после войны, поедет с ним в поместье его отца в Силезию…

Часы показывали полдень, когда Ганна, потягиваясь, вышла из спальни. Под вялыми невыспавшимися глазами синели круги. Она не отдохнула после бурно проведенного вечера. Какой там вечер, гости разъехались лишь под утро.

Ганна, как всегда, ступала плавно, едва касаясь пола, на котором валялись скомканные обертки конфет, винные пробки, окурки. Ну как, нравятся Ирине ее гости? Вот это люди! Культура! Шик! Тот, который сидел рядом с Казимиром, и есть эсэсовец Иозеф Штрумпф, ее жених. Прелесть ее Иозеф! Весело проведут они рождество. Приедет и оберст. Оберст — начальник штаба дивизии, говорил ей Казимир, он родственник Иозефа, после рождества отправляется на Волгу, тут у них какая-то задержка произошла. Рождество будет веселое. С вином, с музыкой, с танцами. Пусть она останется, Ирина. Сама увидит. Куда ей спешить. До сочельника-то всего три дня, пусть остается.

— Соглашайся, дурочка, я маме скажу.

— Ох нет, — вздыхала Ирина. — Идти пора.

— Пустяки все, — решила Ганна.

— Идти пора, — настаивала Ирина. — И так задержалась сколько.

Все же согласилась.

— Ну вот и умница! — Ганна потянула ее к себе в спальню. — Знаешь, дурочка, как повеселимся! Шик! — кинулась она на кровать, против зеркала. В нем отразилась нелепо яркая голова…

«И правда, жар-птица», — усмехнулась Ирина.

Она подумала о том, что вчера приходил Михась. Вовремя как!

Коротышу удалось передать Михасю все, что вызнала Ирина, и о сочельнике сказал, и об оберсте, начальнике штаба дивизии, о Штрумпфе, Казимире. Михась незаметно осмотрел церковный двор, расположение построек, ворота и калитку, обошел ограду. И попа мельком видел.

«Порядок, Коротыш», — сказал. И ушел.

Скрытые вечерними сумерками, Левенцов и Михась притаились у церковной ограды. Паша, Толя Дуник и Тюлькин в маскировочных халатах залегли у сугробов, на повороте. Когда оберст, жених Ганны и Казимир подъедут, они выскочат из засады, нападут на них и обезоружат.

На дорогу, на все вокруг, как крупинки света, сыпался медленный снег, и оттого тьма никак не могла сгуститься. Кирилл и Ивашкевич вошли в калитку, глазами поискали лопату. Она, как и следовало, стояла у ограды. Оглянулись, в сторонке лежало несколько потерянных поленьев. Все было правильно. Возле сарая на веревке, рукавами вниз, будто тянулись к земле, висела постиранная рубашка Коротыша. Все правильно.

Они поднялись на крыльцо, постучались.

Отворила попадья. Она попятилась, увидев их.

— Отец Феодосий! — позвала визгливо.

— Не беспокойте батюшку, — легким движением Кирилл отстранил ее. — Мы и сами к нему пройдем.

— Ну, чего там еще? — ворчливо откликнулся кто-то из комнаты.

«Поп», — догадались Кирилл и Ивашкевич.

— Отец Феодосий! — снова взвизгнула попадья. — Иди же…

Поп выглянул в освещенные сени.

— Пожалте, пожалте, — нашелся он и старался казаться любезным и растроганным. Но голос был удивленный, и глаза были удивленные, растерянные. — Чем могу? — прокашлялся в кулак, и это выдало его страх.

— Чем можете? Мм… Что-нибудь вкусное бы, — добродушно сказал Кирилл. Он и Ивашкевич уже вошли в столовую.

— Пожалте, пожалте, — потирал поп свои пухлые руки.

У попа было узкое лицо. Оно все время менялось, то заискивающее, то настороженно-напряженное, то деланно бодрое и лукавое. Совсем крохотные глазки, казалось, ничего не видели. Он принужденно улыбался, но деревянно растянутые губы не выражали улыбки.

— Как, батюшка, поживаете? — усаживался Кирилл, опираясь руками о стол. — Что доброго?

— И что может быть доброго, — вздохнул поп, — когда война. — Он провел ладонью по горячему лицу сверху вниз, как бы смахивая все, что выражало волнение. И опять улыбался. «Ничто пока как будто не предвещает плохого», — успокоились его глаза.

— Война отсюда далеко, — в упор глянул на него Кирилл.

Поп выдержал его взгляд.

— Далеко, — согласился он, силясь проникнуть сквозь первые слова Кирилла, которые, он понимал, ничего не значили. Поп сторожко следил за каждым его движением.

Потом Кирилл стал спрашивать о том, о сем. Вот спросил он о сыне. Казимир, кажется? Но поп старался уклониться от ответов на вопросы, которые задавал Кирилл.

— Верит народ в Советскую власть. Верит, скажу я вам, истинно верит. Когда была она, Советская наша власть, все шло хорошо, — ни с того ни с сего сказал поп. Потом, словно сам с собой рассуждая, произнес: — Но немцам рано или поздно будет каюк.

— А жених дочери как же? А поместье в Силезии как?..

Поп оторопел.

— Какие там женихи, — замахал он руками. — Время-то! Женихи…

— Время, верно, трудное. Да не для всех.

Поп промолчал.

— Несите угощение, — крикнул он. — Что вы там, женщины!