Только сейчас услышал Лещев, что в избе стало тихо. Он поднял голову. Лампа осветила крупное загорелое лицо, спокойное и энергичное. Густые, коричневые от загара брови оттеняли пристальные глаза. Ему, наверное, и сорока нет. Полные пересохшие губы потрескались, будто прошиты тонкими нитками, в уголках рта чуть приметная брезжила улыбка. Простуженный голос казался резким и не подходил к облику, в котором угадывалось неподдельное дружелюбие.
— Ты кончил? — немного выждав, спросил Лещев.
— Да, — откликнулся крутолобый.
Лещев встал, ногой отодвинул табурет, зашагал по избе. Шаги размеренные, неторопливые.
— Конечно, автоматы без патронов просто палки, — сказал он. — Короткие к тому же. Палками дерутся, а не воюют. Находили же мы до сих пор выход, — остановился, обвел глазами всех. — Конечно, силы наши растут, нас становится больше и работы теперь у нас больше. Вот и увеличился расход боеприпасов и взрывчатки. Нам следует подумать о том, как создать достаточный запас патронов, гранат, тола. И оружия. Именно — запас. А как? — В тоне слышался не вопрос, — предугадывался ответ. — Вчера мне подсказали выход: надо в Москву стучаться. Пусть шлет. Не сидеть же без дела… — Помолчал. — Конечно, постучимся в Москву, и Москва пришлет диски и все такое. Но товарищ Кондратов предупредил: один рейс самолета в месяц, ну два. Пока на большее рассчитывать не приходится. А много ли это для нас? — Он вернулся к столу, прикрутил фитиль зачадившей лампы, сел. — Я потому и собрал обком, чтоб принять ясное и единственно возможное решение. Ведь что получается…
Дверь открылась, в избу вошел человек в брезентовом дождевике, с которого струйками стекала вода. Лицо хмурое, каменное. Через плечо ружье.
— А, запоздавший член обкома, — добродушно хохотнул кто-то.
— Не запоздавший член обкома, а выполнявший поручение обкома. Садись, Кузьма, — сказал Лещев вошедшему.
Кузьма продолжал стоять.
— Не прибыли, значит?
— Прибыли, — сказал человек в брезентовом дождевике. — Пост у Верхов не пропускает.
— Промашка. Не предупредил, что с тобой будет еще кто.
— Еще трое.
— Сейчас распоряжусь. — Худощавый майор, сидевший рядом с Лещевым, направился к двери.
Через некоторое время переступили порог избы Кирилл, Ивашкевич и Паша, иззябшие, мокрые.
Лещев поднялся им навстречу, обеими руками сжал руку Кирилла, обнял его, расцеловал.
— Так вот он кто, секретарь обкома! — воскликнул Кирилл. — А товарищ Кондратов все темнил: встретитесь, узнаете друг друга. Как же, узнал. Здравствуй, Клим!
— А тебя узнаешь, если паспорт предъявишь, — улыбаясь, оглядывал его Лещев. — Хорошо нарядился… Отрепья первый сорт!
— Мне все идет. Даже маршальская шинель…
— Посмотрим, — Лещев лукаво прищурил глаза, — когда наденешь. — Общий смех покрыл его слова. — Так вы же насквозь промокли, друзья, — все еще не отпускал он Кирилла. — Полезайте на печь. Пока мы тут в своих делах разберемся, кости просушите.
— Так уж и на печь, — покачал Кирилл головой. — Годами для такого еще не вышел. У меня кости молодые.
— Ступайте, ступайте вон за переборку. Там моя гимнастерка, рубашки, штаны. Барахло, одним словом. Переоденьтесь. Ступайте.
— Обкомовский цейхгауз?..
— Это товарищи из московского отряда, — сказал Лещев, когда Кирилл, Ивашкевич и Паша ушли за переборку.
Спустя несколько минут они появились, переодетые в сухое.
— Товарищ Кирилл, командир десантного отряда, — представил его Лещев. — Между прочим, почти здешний, — засмеялся. — Польского воеводу когда-то тут порол. Старики помнить должны. Еще кое-что делал. А этот товарищ, — посмотрел на Ивашкевича, — комиссар отряда. Так?
— Комиссар отряда. Ивашкевич.
— А вы? — обернулся Лещев к Паше.
— Красноармеец. — Голос Паши смущенный, какой-то робкий.
— Добро, — кивнул Лещев. — Давай, товарищ красноармеец, в караулку. Хлопцы чайком угостят. Может, чай заменят водкой. Кто их знает!..
Паша четко повернулся:
— Есть в караулку.
Кирилл и Ивашкевич уселись на скамью против окна. Беглым взглядом осмотрелись. Кирилл заметил казан с картошкой. Лещев перехватил его взгляд.
— Угощайтесь, товарищи. Сюда все приходят голодными. Ешьте.
Кирилл потянулся к казану, достал картофелину, щепотью взял из тарелки соль. Ивашкевич провел ладонью по губам и тоже вынул из казана картофелину.
— Сразу же вопрос — Лещев смотрел на Кирилла. — Боеприпасы есть?
— Немного есть. Но только немного.
— А потом — на наше иждивение?
— Зачем? На иждивение немцев.
— Понял, — довольно кивнул Лещев.
— А мы, что ли, немцев не кусали? — с места загрохотал басовитый, услышав в словах секретаря обкома намек. — А где мы брали патроны для автоматов и пулеметов? Да и автоматы и пулеметы? — Тон был уже обиженный.
— Еще бы не кусали, — взглянул Лещев в угол, где сидел басовитый. — Иначе что тут партизанам делать? Красную ленточку на шапке носить?
— А хоть ленточку, — хмыкнул басовитый. — Раз стрелять нечем…
— Когда стрелять нечем — плохо, — сказал Лещев. — А не хватает боеприпасов — в некотором смысле хорошо. Вы и сами знаете, только у трусов не тронуты диски и обоймы. Мы же, слава богу, не трусы. У нас и не хватает боеприпасов и взрывчатки. Задача: достать побольше того и другого, и третьего — оружия. Именно это везут из Германии на восток. Везут мимо нас. Так пусть нам везут! Нам! — поднял Лещев руки. — Воевать! Да, да, — заговорил быстро, заметив, что некоторые пожимали плечами, недоумевая. — Все верно: пускали эшелоны под откос, нападали на войсковые колонны, громили гарнизоны. Да и полицаев гробили. Получалось это. И неплохо получалось. Но сейчас, повторяю, обстановка складывается так, что можем нашими силами делать гораздо больше, чем делаем.
Остановился у окна, послушал. Ветер по-прежнему кидал на стекла дождевые струи.
— Худо становится немцу. Там, на фронте, — продолжал Лещев. — Вам это известно. Но и нашим туго приходится. Очень. Гитлер всю силу свою бросает сейчас в район Смоленска, на Сталинград. Так вот, ни солдат, ни снарядов ни патронов — никакой подмоги не пропускать туда. Живую силу — на воздух, боеприпасы, оружие — нам. Раньше мы били, взрывали, крушили, что под руку попадалось. А теперь — все! Чего бы это нам ни стоило.
— Правильно, — донеслось со скамьи у задней стены. — Перекрыть немцу дорогу.
— Дорога у нас не одна, — заметил крутолобый. — Две железные, три шоссейные да сто других…
— Все и перекрыть, — снова вступил басовитый голос.
Басовитый чем-то привлек внимание Кирилла, и он то и дело поглядывал туда, где тот сидел, низко опустив голову и глядя в пол. Лица его Кирилл не видел. «Все время курит». Цигарка, то тускнея, то вновь оживая, видно совсем искуренная, еле держалась на губах, и казалось, уже не окурок вспыхивал, а губы басовитого были густо-багровыми.
— Перекрыть, — настойчиво повторил он. И вслед словам, как бы подтверждая их, снова вспыхнул огонек у рта. Докурив цигарку, кинул окурок перед собой, растер сапогом.
— Вот это от нас и требуется, — подтвердил Лещев. — Стараться ничего не пропускать на восток. Это — раз. Второе. Немцу, повторяю, плохо. Еще немного — и побежит. Дорога обратно ему одна — в нашу сторону…
Отряды действуют сейчас в глубоком тылу противника, крупных войсковых частей здесь почти нет. Ну, малочисленные гарнизоны, гестаповцы, каратели, части, отведенные на отдых, — вслух рассуждал Лещев. — Гитлер подкидывает скудеющей армии новые полки. На поле боя полк — сила, и чтоб сокрушить ее, тоже нужна сила. Атаки, обходы, обхваты, орудия, самолеты. А взорвать на железной дороге эшелон с полком могут и несколько смельчаков. Так вот, приготовиться и бить, бить… Все подряд бить. А не только то, что подвернется.
Кирилл и Ивашкевич заинтересованно, даже с волнением вслушивались в то, о чем здесь говорили, они уже чувствовали свою причастность ко всему этому.
Кирилл знал Лещева. Это был партийный работник, глубоко штатский человек, весь погруженный в простые, казалось, бесхитростные заботы, которые, собственно, и составляют жизнь, когда ей не наносят раны. Он был увлечен ими, этими заботами, как любят солнце, которое видишь каждый день. И как радостные события входили в его жизнь ранняя зяблевая вспашка, успешный сев озимых, вывозка навоза на поля, если это было, как сейчас, осенью, и, подобно полководцу, готовящемуся к большому и решающему сражению, прикидывал, рассчитывал, планировал, как лучше убирать хлеба на десятках тысяч гектаров земли, как и где строить новые предприятия, здания, где прокладывать новые улицы, парки… Сейчас Лещев казался Кириллу каким-то другим. Но постепенно, вникая в его рассуждения, вслушиваясь в чуть посуровевший голос, улавливая его ровные жесты и движения, которые Кириллу помнились, он понял — это был прежний Лещев, он сохранил в новой своей жизни спокойную увлеченность делом, рассудительность, в которой чувствовалась отстоявшаяся горячность. Он продолжал работу на той же земле, что и до войны, и все здесь было ему близким, знакомым, своим.
