Р. Люксембург указала и на еще более глубокое и крупное противоречие, так как предвидела проблему периода НЭПа: лишая прав класс капиталистов, правительство одновременно намерено передать ему (бывшим частным собственникам!) в аренду национальную промышленность (такая идея была выдвинута уже весной 1918 г.).[772] В этом смысле отношение к остаткам класса буржуазии влияло и на отношение к народу в целом, так как большевики не предвидели воздействия различных политических шагов, противоречивших друг другу и принципам самих большевиков. «…Совершенно очевиден, неоспорим тот факт, — писала Р. Люксембург, — что без свободной, неограниченной прессы, без беспрепятственной жизни союзов и собраний совершенно немыслимо именно господство широких народных масс». В этом смысле написала немецкая революционерка и теоретик свои ставшие афоризмом и многократно цитировавшиеся слова: «Свобода всегда есть свобода для инакомыслящих».[773]

В конечном итоге решающим стало, конечно, не желание Ленина и Троцкого, а гражданская война и экономическая изоляция, слабость социальных движущих сил демократии, раздробленность и без того немногочисленного рабочего класса, его «милитаризация» и возвышение в аппараты власти, приверженность насильственным мерам в «верхах» и в «низах» общества. Таким образом, очевидно, что судьба Учредительного собрания в политическом смысле определялась не только позицией большевиков, ведь не увенчались успехом и попытки его «реанимации» вне сферы влияния советской власти. Недолговременная жизнь Собрания окончательно прекратилась в период развернувшейся летом 1918 г. гражданской войны на подвластных Колчаку территориях, хотя Колчак декларированно был приверженцем антибольшевистской политики.[774] В конце концов остатки Учредительного собрания, действовавшего под знаком идеологии т. н. чистой демократии, были уничтожены в период генеральской диктатуры насильственными средствами, характерными для периода гражданской войны.[775]

Есть авторы, которые сильно преувеличивают, романтически приукрашивают роль Учредительного собрания 1918 г.[776] Если бы мы оценивали большевиков на основании их программы и революционных принципов, то через врата «коммунистического рая» (равенство, справедливость, освобожденное от всякой эксплуатации и угнетения, не иерархически построенное общество на базе непосредственной демократии и т. д.)[777] прошло бы все человечество. По-настоящему сложно отделить друг от друга в ходе анализа объективные и субъективные моменты. На эту дилемму указала в своей упомянутой выше работе 1918 г. Р. Люксембург, писавшая о том, как трудно установить, где начинается исторически неизбежная, вынужденная концентрация власти, а где — история институционально обособленной диктатуры. Не следует упускать из виду того, что и в глазах революционеров того времени судьба революции «висела на волоске», колебалась между «текущим моментом» и «конечной целью», причем нельзя было исключить и возможности исторического поворота вспять. В марте 1918 г., предлагая изменить название партии, назвав ее «коммунистической», Ленин одновременно выдвинул на повестку дня и пересмотр программы партии. Суть этого пересмотра должна состоять «в возможно более точной и обстоятельной характеристике нового типа государства, Советской республики, как формы диктатуры пролетариата… Программа должна указать, что наша партия не откажется от использования и буржуазного парламентаризма, если ход борьбы отбросит нас назад, на известное время, к этой, превзойденной теперь нашей революцией, исторической ступени».[778]

В то время Ленин обрисовал такую концепцию советов, которая отчасти гармонировала с положениями, изложенными в «Государстве и революции», однако он не учел того, что в действительности уже истощились те силы (десятки миллионов грамотных и культурных людей), которые могли бы в исторически исключительной ситуации обеспечить функционирование избирательной системы, строившейся снизу вверх. Людская энергия большей частью иссякла в борьбе с голодом. Для правильной оценки исторической действительности необходимо принять во внимание то, что десятки тысяч депутатов, избранных в советы в провинции, были в основном крестьянами с чрезвычайно низким уровнем политической и организационной подготовленности, причем доля членов Коммунистической партии среди них не достигала и одного процента. Мало стимулировала укоренение социал-демократии и обострявшаяся гражданская война.[779]

Гражданская война, развернувшаяся летом 1918 г., привела к укреплению диктатуры Коммунистической партии, которая, правда, пользовалась немалой поддержкой народа. К этому времени относится неоконченная статья Ленина «О демократизме и социалистическом характере Советской власти». Повторив свои известные мысли о выбираемости и сменяемости депутатов советов, Ленин еще раз подчеркнул: «Советы сосредоточивают в своих руках не только законодательную власть и контроль за исполнением законов, но и непосредственное осуществление законов через всех членов Советов, в целях постепенного перехода к выполнению функций законодательства и управления государством поголовно всем трудящимся населением».[780]

Характер ленинской роли в этом процессе и «обработки» им полученного опыта имеет и теоретическое значение. Из сказанного выше ясно видно, что чрезвычайное положение само по себе требовало складывающейся — в принципе (!) — снизу вверх и выражающей «классовую волю» централизации, которая привела бы к политической и властной стабилизации. Ленин, конечно, чувствовал наличие практической проблемы, но помнил и тот исторический опыт, согласно которому в случае буржуазии демократическое разделение власти осуществлялось только после укрепления ее классового господства, да и то только в наиболее развитых европейских странах, странах «ядра». В случае советской власти государство-коммуна изначально строилось не на разделении различных ветвей власти, а — теоретически — на гражданском, народном контроле за властью, осуществляемом общественными, «гражданскими» институтами. Автономные «гражданские» устремления и позже многообразно сталкивались с политическими и военными требованиями централизации, став, таким образом, препятствием на пути бюрократической централизации.[781]

В политической и политологической публицистике наших дней господствует мнение, что Ленин ввел или, по крайней мере, намеревался ввести неограниченную личную диктатуру. Такое предположение вытекает либо из сильного упрощения, либо из недопонимания произошедшего. Здесь мы не будем подробно останавливаться на анализе этой проблемы с точки зрения политической истории, лишь отметим, что, даже если бы Ленин и хотел ввести личную диктатуру, это ему не удалось бы, так как для этого просто не было необходимых политических предпосылок. Между прочим, сам Ленин понимал это лучше, чем многие из «инакомыслящих» того времени. В этой связи необычайно важны те документы, которые в советскую эпоху были убраны по цензурным соображениям из «Полного собрания сочинений» Ленина.

В январе 1919 г. к Ленину обратился с личным письмом известный русский историк Н. А. Рожков.[782] Особый интерес этого письма состоит в том, что в политическом отношении они порвали друг с другом еще во время Первой русской революции. Рожков, который первоначально был большевиком, в 1908 г. присоединился к меньшевикам, в результате чего до 1914 г. нашлось немало пунктов, по которым он расходился с Лениным.[783] Письмо историка было послано Ленину не через почту, а при личном посредничестве и частичной поддержке А. М. Горького.[784] Этот редкий в своем роде документ многое проясняет относительно мышления людей того времени и свидетельствует о том, что идея введения диктатуры была, так сказать, популярной и в кругу левых политических мыслителей, противостоявших Ленину. Ссылаясь на распространение голода, Рожков считал создавшееся положение настолько трагическим, что предлагал отказаться от «нормальных» методов власти и ввести единоличную диктатуру, поскольку иначе считал возможной установление контрреволюционной диктатуры, которую, по его мнению, необходимо было обязательно предотвратить. «Владимир Ильич, — писал Рожков, — я пишу Вам это письмо не потому, что надеюсь быть Вами услышанным и понятым, а по той причине, что не могу молчать, наблюдая положение, которое мне кажется отчаянным, и должен сделать все зависящее, чтобы предотвратить угрожающие несчастья…. Хозяйственное, в частности, продовольственное положение советской России совершенно невозможно и с каждым днем ухудшается. Близится конечная страшная катастрофа… Положение здесь таково, что, например, половина (выделено Н. А. Рожковым. — Т. К.) населения Петрограда обречена на голодную смерть. При таких условиях вы не удержитесь у власти, хотя бы никакие империалисты и белогвардейцы Вам непосредственно и не угрожали».[785]