Солдатские письма, опубликованные П. Ханаком, убедительно документируют тот факт, что в мышлении народов Центральной Европы требования социальной революции: ликвидация разницы между бедными и богатыми, уничтожение социального и национального угнетения — были глубоко связаны с требованием национальной независимости, с чувством патриотизма.[972] Средний класс, офицерство и зажиточные слои крестьянства,            сплотившиеся под знаменем национальных требований, почти везде, быть может кроме России, «пожертвовали» социальными требованиями, популярными в народных массах. В конечном итоге правящие элиты крупных и мелких государств с помощью национализма (а позже фашизма) сумели подавить социальные движения в Европе — от Румынии до Италии, от Венгрии до Германии и Балкан. Все это было сознательным и политически организованным ответом на тот факт, что в побежденных странах временно распространились социальные революционные движения и организации: рабочие комитеты, рабочие советы, недолговременные советские республики (в Венгрии, Словакии, Германии, Италии и т. д.).[973] Ленин и большевизм снова столкнулись с этой всеохватывающей волной национализма в период заключения Брест-Литовского мира, когда стало очевидным, что «триумфальное шествие» революции и советской власти закончилось. Спустя 90 лет после заключения Брест-Литов-ского мирного договора ни один серьезный ученый не подвергает сомнению того, что Советская Россия в то время не располагала такими военными силами, которые смогли бы оказать сопротивление немецким войскам. Следовательно, при данных международных и внутриполитических и классовых отношениях не было реальной альтернативы заключению мира.[974]

Хотя Ленин вплоть до осени 1920 г. придерживался стратегии и практической перспективы мировой или, по крайней мере, международной революции, в повседневной политике он опирался не на теоретическую перспективу, а на возможности и нужды сохранения советской власти. Лишь с этой точки зрения становится понятной его позиция в связи с переговорами о мире в Брест-Литовске, а также само подписание мирного договора, которое потребовало от него огромных усилий, но «оправдало себя», так как означало реализацию своего рода модели «реальной революционной политики», «политического компромисса с империализмом» прежде всего по вопросам «войны и мира», а также «патриотизма и интернационализма». Конечно, в действительности эти явления не отделялись друг от друга, так как известные споры в ЦК партии большевиков о заключении перемирия с императорской Германией подняли следующие дилеммы: можно ли заключить мир с империалистической державой, не будет ли это предательством европейского, прежде всего немецкого пролетариата? Совместимы ли снова провозглашенный лозунг защиты отечества и стоящая за ним политическая практика с марксистским интернационализмом? Что важнее для социалистов: сохранение уже завоеванных позиций или бескомпромиссный «экспорт» мировой революции любой ценой?

Иначе говоря, основные теоретические уроки Брестского мира и его последствий, сформулированные Лениным, можно сгруппировать вокруг двух крупных вопросов: вопроса отношения патриотизма, мелкобуржуазной демократии к революции, а также отношения советской реальной политики к конкретному интернационализму. «Тильзитский мир», как Ленин называл Брестский договор, привел в замешательство даже его ближайших сподвижников, которые готовы были маршировать с Лениным под «знаменем мировой революции» до самого Берлина. В отличие от Ленина, Бухарин, Дзержинский, Радек и другие во имя абстрактного интернационализма отвергали ленинские ответы на упомянутые выше вопросы. Продолжение этой истории известно. В конце концов наркоминдел Троцкий, руководивший советской делегацией на начавшихся в декабре 1917 г. мирных переговорах, следуя лозунгу «Ни войны, ни мира», не пожелал ни подписать, ни отвергнуть мирный договор. Следствием этой позиции, отражавшей политику жестов, стала оккупация немецкой армией огромных территорий Украины, после чего новый наркоминдел Чичерин подписал мирный договор на гораздо худших условиях. Троцкий, воздержавшись, способствовал одобрению договора на заседании ЦК. Ленину едва удалось «пробить» мирный договор в противовес революционной войне абстрактных интернационалистов и националистско-патриотическим фантасмагориям эсеров-оборонцев. Сталин, выступивший на стороне Ленина в дискуссии членов ЦК, засвидетельствовал свое «необыкновенное чувство реальности», отрицая появление даже признаков европейской революции.[975] Хотя Ленин отмежевался от этой «пессимистичной» точки зрения, она все же показывает, что в окружении Ленина были и те, кто крайне скептически относился к возможности международной революции.

Итак, Ленин добился «передышки», но уже тогда было видно, что в партии начинают вырисовываться две позиции, между которыми придется лавировать. Представители одной из них придерживались революционных иллюзий и предпочитали тактику «наступательной» революционной политики, прежде всего в отношении событий в Германии. Представители другого направления односторонне интерпретировали и оценивали европейские события с точки зрения державных интересов Советской России. Ленин, по-прежнему рассчитывая на «научно предвидимую» международную революцию, в то же время отвергал всякую «азартную игру», опиравшуюся на предположения, а не на строгий учет фактов. Для него революция не упростилась до политического наскока, простого повторения абстрактных принципов, он стремился выразить интернационалистическую политику или то, что он так называл, в конкретных шагах. Например, когда в ноябре 1918 г. в Германии был свергнут император и разразилась немецкая революция, прежде всего ему пришла в голову мысль об установлении связи с немецкими войсками, находившимися на российской территории. В телеграмме, направленной им как председателем СНК Орловскому и Курскому губисполкомам и губкомам партии, был преувеличен пролетарско-революционный характер событий, но буквально в парадигматической форме отражалась практичность ленинского подхода к произошедшему. «Сейчас получена радиограмма из Киля, — сообщал Ленин, — обращенная к международному пролетариату и сообщающая, что власть в Германии перешла к рабочим и солдатам. Радиограмма эта подписана Советом матросских депутатов Киля. Кроме того, немецкие солдаты на фронте арестовали мирную делегацию от Вильгельма и сами начали переговоры о мире прямо с французскими солдатами, Вильгельм отрекся от престола. Необходимо напрячь все усилия для того, чтобы как можно скорее сообщить это немецким солдатам на Украине и посоветовать им ударить на красновские войска, ибо тогда мы вместе завоюем десятки миллионов пудов хлеба для немецких рабочих и отразим нашествие англичан, которые теперь подходят эскадрой к Новороссийску».[976]

И хотя немецкая революция оправдала ожидания Ленина относительно недолгосрочности Брестского мирного договора, он не отказался от брестской тактики. Он не изменял своему мнению, что до наступления общеевропейской революции важнее всего защитить позиции русской революции.[977] В России политика Ленина была оценена некоторыми слоями населения, прежде всего отвергавшими ее левыми коммунистами, как своего рода «патриотический поворот», в то время как другие, прежде всего эсеры, наоборот, видели в этих событиях антипатриотический акт, «национальную капитуляцию». В связи с обвинениями в уступках патриотизму Ленин уже в начале января 1918 г. писал своим московским критикам, что они «не учли даже…, что мы, большевики, все стали теперь оборонцами».[978]