Как мы видели, брошюра «Государство и революция» была не «партийной философией», не большевистской теорией партии, а теоретическим «самоопределением» множества различных, прежде всего поддерживаемых рабочими и крестьянами социально-политических сил, принимавших участие в Октябрьской революции и сорганизовавшихся в рамках советов и других спонтанно созданных общественных организаций. К тому же это «самоопределение» имело не только российскую, но и европейскую перспективу. В 1917 г. большевистская партия, насчитывавшая несколько тысяч членов, превратилась в «собирательную» партию сотен тысяч людей, а в 1919 г. — в массовое европейское движение, «мировую партию», Коммунистический (III) Интернационал. Общеизвестно, что Октябрьская революция стала результатом движения более широкого, чем большевизм. Больше того, по своим движущим силам это несомненно была — вопреки названию книги Э. X. Карра — не революция большевиков. Большевистской она стала тогда, когда Ленин и большевики в процессе политической борьбы, борьбы за власть, следуя практической необходимости, начали идеологически-организационное присвоение революции. В этом им помогли их потерпевшие политическое поражение и распадавшиеся на части бывшие союзники, которых большевики не просто «выбросили» из истории революции, а которые сами противопоставили себя Октябрьской революции. В глазах практически всех противников большевиков — по разным причинам и с разной аргументацией — сама революция стала исходным пунктом политического насилия. Мы уже говорили о том, что в наши дни в модных исторических работах часто появляется мнение, что между «Государством и революцией» и кровопролитием, последовавшим после Октябрьской революции, существовала некая внутренняя связь. Объяснение этого выводится из утверждения, что Ленин будто бы не видел того, что ориентация на инициативу масс и ориентация на жесткую иерархию и порядок воплощали различные варианты мышления и деятельности.[680] В свете этого утверждения работа Ленина кажется «причудливой смесью». С одной стороны, она представляется «утопическим выражением утопического ума», а с другой стороны, содержит в себе мысль о кровопролитии, что, «может быть, не было сознательным намерением автора».[681] Однако эта аргументация хромает на обе ноги. Ведь сам процитированный автор пишет, что «Государство и революция» была «опытом создания крупной теории», которая вырабатывалась в первую очередь не для России. Таким образом, получается, что каждая революционная мысль, больше того, каждая революция несет ответственность за кровь, пролитую после ее победы главным образом в результате контрреволюционного сопротивления? Не перепутаны ли здесь причины и следствия? Не устраняет ли такая логика промежуточные звенья, механизм перехода от «крупной теории» к не поддающейся предвидению исторической ситуации? Конечно, это риторический вопрос. В таких механических представлениях не учитываются демонстрирующие преемственность основы и не поддающиеся предвидению перспективы развития революции. Правда, в «Государстве и революции», наряду с вопросом об «отмирании государства», а точнее в качестве его предпосылки, поставлен другой основополагающий вопрос, вопрос о преодолении сопротивления старых правящих классов. Эти два стремления явно противоречили друг другу в том смысле, что и в «стерильной» брошюре Ленина уничтожение «всякого угнетения» предполагает — в случае вооруженного сопротивления контрреволюции — применение революционного насилия. Однако тогда никто, в том числе и Ленин, не знал, что главная проблема будет заключаться в том, что на практике нельзя будет ясно и однозначно определить пределы «революционного насилия», но история всех революций вплоть до наших дней показывает, что обладающие политической властью группировки, часто ведущие борьбу и между собой, наименее способны «контролировать» именно применение насилия. Не говоря уж о том, что в ходе революций идет борьба между самыми разными силами, характер которой не предсказуем заранее.

У Февральской революции нет своей истории, так как историческое развитие России не имело буржуазно-демократического продолжения.[682] Тем не менее, ее начало, в отличие от октябрьских революционных событий в Петербурге, сопровождалось настоящим кровопролитием, наступил непрерывный политический кризис, переломным пунктом которого стали «июльские дни», когда большевистская партия была вынуждена уйти в подполье. Но какое отношение имеет к этому «Государство и революция» как стимулятор насилия? Просто речь идет о том, что, как уже говорилось выше, делается попытка с помощью «передержки» переместить ленинскую работу из «либертарианской интерпретации» в «авторитарный нарратив».[683] Э. Хобсбаум в своих статьях и докладах не раз остроумно критиковал тех авторов, которые выводили действия, а также теоретические и политические соображения Ленина и большевиков не из конкретных исторических альтернатив, а из своих собственных сегодняшних политических взглядов, объясняли историю саморазвитием идеологий. Этот новый презентизм приводит к искажению истории, когда предполагается, что события, водоразделы революции можно было предвидеть заранее и эти события пошли в «плохом» направлении лишь по воле Ленина.[684] Другой способ представить «Государство и революцию» как авторитарное произведение состоит в том, чтобы не учитывать определенную непоследовательность в употреблении Лениным некоторых понятий. В водовороте политических событий, в пылу борьбы он, случалось, совмещал в одном понятии такие явления, которые в другом месте ясно отделял друг от друга. Так произошло, что в «аналогии с почтой»[685] из «Государства и революции» понятие переходного периода «слилось» с понятием социализма. «Соединение» этих двух этапов развития позже получило двойной искаженный идеологический смысл. С одной стороны, в сталинскую эпоху оказалось возможным доказать, что у Ленина социализм и сильная государственная централизация предполагают друг друга. С другой стороны, с 1980-х гг. начали утверждать, что Ленин был настолько этатистским мыслителем, что даже в социализме подчеркивал значение государственного принуждения. На самом деле государственная централизация в «аналогии с почтой» является типичной проблематикой переходного периода, т. е. послереволюционного времени. К этому вопросу мы еще вернемся в последней главе, но все же отметим, что научная причина столь ошибочных интерпретаций состоит в том, что исследователи обходят вниманием внутренние закономерности ленинского мышления и разделяют связанные друг с другом линии его рассуждений.

Однако в 1917 г. мнение Ленина об этапах развития русской революции действительно претерпело изменение. Его предположение, что буржуазный и социалистический «этапы» отграничатся друг от друга в самом развитии революции, не подтвердилось и не могло подтвердиться, ведь уже ранней весной 1917 г. как грибы расплодились революционные организации, конкретное практическое значение которых Ленин понял лишь постепенно и которые сыграли такую важную роль в октябре. К их числу относились фабрично-заводские комитеты, взявшие власть на предприятиях, реорганизованные профсоюзы и, наконец, позже овладевший властью спонтанный советский орган, Военно-революционный комитет, а также сеть революционных комитетов на местах. В то же время с максимальным накалом шла и радикализация масс, определявших ход событий.[686] Так как Временное правительство с марта 1917 не могло решить ни земельный вопрос, являвшийся жизненно важным для миллионов людей, ни вопрос выхода из войны, в октябре 1917 г. против него одновременно выступили самые разные социальные силы. Из сосуществования современных и архаичных элементов вырос, особенно в Петербурге и Москве, современный промышленный рабочий класс, который в своем происхождении, условиях жизни и мышлении сохранил множество элементов общинного прошлого. Все это выразилось в самостоятельной деятельности и внутренней структуре спонтанно возникших рабочих советов, в присоединении российских рабочих к самому современному организованному социал-демократическому рабочему движению.[687] Другим социальным слоем революционного лагеря было «принадлежавшее прошлому», располагавшее в основном консервативным менталитетом, но в условиях того времени бунтарское и антикапиталистически настроенное общинное крестьянство, которое хотело получить землю, исключив при этом ее куплю-продажу, чтобы предотвратить новое обеднение сельского населения. Это выразилось в знаменитом декрете о земле, изданном после Октябрьской революции. Эти два социальных слоя были связаны третьим — многомиллионными солдатскими массами, имевшими в основном крестьянское происхождение, но «повидавшими мир» и имевшими оружие. Следовательно то, что стало актуальным на практике в период, начавшийся после Октябрьской революции, было исторически близко не теории социализма, а содержанию «Апрельских тезисов» и послеоктябрьской идее и практике — используя современное выражение — «смешанной рыночной экономики» начала 1918 г. Все это много десятилетий назад уже показали В. Брюс, Л. Самуэли, а вслед за ними и советские историки, больше того, они первыми — по существу следуя Сталину — теоретически обосновали понимание переходного периода как социализма, а именно — «рыночного социализма».[688] Таким образом, идеологическое преувеличение «аналогии с почтой» как относящейся к социализму также прокладывает путь к «авторитарной интерпретации» ленинской брошюры.