Конечно, отдельные проявления солидарности с Учредительным собранием не означали приверженность буржуазной демократии. В действительности более частыми были выражения ностальгических чувств по отношению к монархии.[763] Вышеупомянутые протесты рабочих на заводах и фабриках крупных городов, прежде всего в Петрограде — в отличие, например, от инициированных меньшевиками протестов профсоюзов, требовавших демократической республики, — обычно проходили не под лозунгом Учредительного собрания, а с требованием свободы деятельности рабочего самоуправления, которая часто нарушалась революционным правительством в ходе постепенной концентрации власти. Весной 1918 г. на многих петроградских заводах сложилось «движение уполномоченных», которое выступило против централизаторских устремлений большевиков и нежелания властей тратить время на достижение согласия с рабочими. Таким образом, вскоре рабочие вступили в конфликт с «собственным государством».[764]

В то же время не случайно, что ни одно рабочее выступление против властей не проходило под антисоветскими лозунгами (зато многие были направлены против большевиков), включая и антикоммунистическое Кронштадтское восстание в марте 1921 г. В обращении, подписанном председателем представлявшего восставших матросов Временного революционного комитета С. М. Петриченко и секретарем, мастеровым Тукиным, говорилось именно о сохранении советской власти[765] и о том, что политический выход из тупика в стране, ввергнутой в кризис коммунистической партией, может быть найден путем перевыбора советов «на основании тайных выборов»: «Не поддавайтесь нелепым слухам, что будет в Кронштадте власть в руках генералов и белых. Это неправда. Она выполняет только волю всего трудового народа».[766] В период гражданской войны все это было учтено и белогвардейской пропагандой, которая вела идеологическую кампанию не против советов как рабочих организаций, а, как правило, лишь против «беспочвенной, безбожной, чуждой, жидовской» власти большевиков. Нужно отметить, что даже члены протестных выступлений против власти, развернувшихся в 1921 г., в период введения НЭПа, лишь изредка обращались к требованию созыва Учредительного собрания, которое принадлежало сфере «большой политики», к чему массы, как мы уже подчеркивали, питали инстинктивное недоверие.[767]

Все эти факты подтверждали, что, как отмечала в своей критике и Р. Люксембург,[768] утвердилось господство системы институтов, отделившейся от рабочих масс. В программе большевистской партии 1919 года, по существу сформулированной Лениным, господство обособленных аппаратов власти над обществом считалось катастрофической угрозой непосредственной демократии и перспективе социализма.[769] Характерно, что на эту позицию ссылался один из петроградских руководителей меньшевистской партии Ф. И. Дан, арестованный в апреле 1921 г. после подавления Кронштадтского мятежа. В своих показаниях в Секретном отделе ВЧК, данных 19 апреля, он заявил: «…Лозунг Учредительного собрания, как непосредственную цель практической политики, я считаю вредным, т. к., благодаря настроению широких масс крестьянства, созданному в значительной степени политикой большевистского правительства, состав Учредительного собрания был бы в настоящее время в большинстве своем проникнут анти-революционными, анти-социалистическими и анти-рабочими настроениями, — вследствие чего и сам лозунг… способен служить знаменем для сплочения всех сил контр-революции». Альтернативным путем, обрисованным Даном в ответ на поставленный ему вопрос, было восстановление рабочего самоуправления, поскольку иного социалистического решения не существовало: «Для настоящего момента считаю в России необходимым, в интересах трудящихся и, особенно, пролетариата, сохранение советской системы, но с тем, чтобы эта система была, согласно и теории ее, и ее конституции, действительно свободным самоуправлением трудящихся, а не замаскированной ширмой партийной диктатуры».[770]

Следовательно, в конечном итоге даже и та часть меньшевиков, которая продолжала придерживаться социалистической перспективы, не видела в будущем другой альтернативы сложившейся диктатуре пролетариата, кроме той, которую теоретически (в упомянутой выше партийной программе) и в юридическо-конституционной плоскости сформулировали и сами большевики. Хотя Дан, очевидно, с полным основанием предупреждал Ленина и большевиков об «опасности перерождения».

Р. Люксембург представляла в этом вопросе «третий путь» между Лениным, Троцким и большевиками, с одной стороны, и Каутским и меньшевиками-социал-демократами, с другой, стоя при этом ближе к большевикам: в то время как в политической практике большевиков «диктатура пролетариата» вступила в столкновение с рабочей демократией, из социал-демократической, каутскианской концепции демократии была удалена вся проблематика классового господства пролетариата. Р. Люксембург сформулировала свою критическую точку зрения, находившуюся между этими двумя плохими решениями. Согласно этой точке зрения, «непреходящая историческая заслуга большевиков» состояла в том, «что они впервые провозгласили конечной целью социализм как непосредственную программу практической политики». С другой стороны, большевики «не хотели и не могли доверить судьбы революции собранию, отражавшему вчерашнюю Россию Керенского, период колебаний и коалиции с буржуазией. Ну что же, оставалось только немедленно созвать вместо него Собрание, вышедшее из обновленной и продвинувшейся вперед России». Однако Р. Люксембург считала, что большевики, исходя из правильной принципиальной, политической позиции, сделали в своей повседневной политики как раз противоположные шаги. Прежде всего это касалось Ленина и Троцкого, которые «из специфической неспособности собравшегося в январе Учредительного собрания» сделали вывод «о ненужности никакого Учредительного собрания». К тому же они считали непригодным любое народное представительство, созданное во время революции на основании всеобщих народных выборов. По мнению Р. Люксембург, этой политике «совершенно определенно противоречит исторический опыт всех революционных эпох. По теории Троцкого, каждое избранное собрание отражает раз навсегда духовное состояние, политическую зрелость и настроение его избирателей только точно в тот момент, когда они подошли к урне для голосования».[771]

Иначе говоря, большевики недооценили представительную демократию в такой период времени, когда с объективными препятствиями столкнулось и функционирование самой непосредственной демократии. Для объективности заметим, что Р. Люксембург, в свою очередь, недооценила тот факт, что чрезвычайные обстоятельства гражданской войны и слабость демократических традиций, а также нестабильность советской власти, а позже и диктатуры пролетариата, — все это вместе неизбежно содержало в себе уже упомянутую систему чрезвычайщины как средство поддержания любой власти. Однако в политике большевиков были размыты границы между чрезвычайщиной и социалистической политикой, на что Р. Люксембург указала на напрашивающемся примере ограничения права на голосование буржуазии и бывшего класса помещиков. «В духе того толкования, какое Ленин — Троцкий дают пролетарской диктатуре, — писала Р. Люксембург, — избирательное право предоставляется только тем, кто живет собственным трудом, а все остальные его лишены. Ясно, однако, что такое избирательное право имеет смысл лишь в обществе, которое и экономически способно дать всем, кто хочет трудиться, возможность обеспечить себе собственным трудом зажиточную, культурную жизнь… В обстановке огромных трудностей, с какими вынуждена бороться Советская Россия, изолированная от мирового рынка и отрезанная от своих важнейших сырьевых источников… совершенно очевидно, что огромное число людей оказалось неожиданно оторванным от своих корней, выбито из колеи без малейшей объективной возможности найти в экономическом механизме какое-либо приложение своей рабочей силе. Это затрагивает не только классы капиталистов и помещиков, но и широкие слои мелкого и среднего сословия и сам рабочий класс… При таких обстоятельствах политическое избирательное право, имеющее экономической предпосылкой всеобщую трудовую повинность, мероприятие совершенно непонятное».