Спустя много лет Ленин снова обратился к этому вопросу. В 1913 г. в Поронино он крайне основательно законспектировал вышедшую в январе этого года книгу Розы Люксембург «Накопление капитала» и сделал к ней замечания.[297] В теории накопления Р. Люксембург была оригинально поставлена проблема реализации прибавочной стоимости на новом этапе развития капитализма, но Ленин уделил особое внимание вопросу капитализации реализованной прибавочной стоимости, поскольку этот вопрос глубоко связан «с центральной проблематикой международной эксплуатации в мировой империалистической системе».[298] Поскольку при «чистом» капитализме произведенный товар всегда предназначен на мировой рынок, то есть процесс производства всегда скрывает в себе проблему рынка, накопление капитала, экспорт товаров и капитала представляет собой единый процесс, неотрывный от того, что привязывает т. н. отсталые страны к развитым капиталистическим государствам центра. В этом пункте Ленин и Люксембург уже одинаково видели, что индустриализация «отсталых стран и регионов» «посредством» роста долгов[299] «подчиняет», «колонизирует» эти территории, хотя, как мы увидим ниже, из теоретических разногласий вытекают различные политические решения, так как Ленин не разделял «теории катастроф».[300]

В конечном итоге Ленин очень рано связал разрушение российской и индийской формы традиционных сельских общин с мировым рынком, с тем, что мы сегодня назвали бы процессом глобализации. В качестве примера он сослался на Ф. Энгельса, писавшего о том, что североамериканские прерии и аргентинские степи завалили мировой рынок дешевым хлебом. Индийские и российские крестьяне оказались бессильными перед лицом этой конкуренции, таким образом, «фабричное производство хлеба» вытеснило патриархальное сельское хозяйство с новых значительных территорий.[301] Важнейший политический вывод из сделанного Лениным анализа состоял в том, что преодоление остатков патриархальных и рабовладельческих отношений уже само по себе «оправдывает» распространение капитализма; и хотя в истории действует «закономерность», делающая невозможным возвращение к какой-либо форме традиционного общества, устойчивые остатки отживших форм часто встраиваются в новую систему.

Осознание такого переплетения различных форм производства и исторических структур укрепило убеждение Ленина в том, что Россия является регионом «сверхдетерминированных противоречий», которые могут быть разрешены только революционным путем. В результате более чем десятилетних научных исследований и политической борьбы Ленин обнаружил ту сеть причинно-следственных связей, в которой местное своеобразие капитализма оказалось в соответствии со своеобразием условий возможного свержения царской монархии.[302] Эти исследования привели позже к открытию, имевшему неоценимое практико-политическое значение и обобщенному в тезисе о России как «слабом звене империалистической цепи».[303]

Поначалу речь шла о вопросах, связанных с общиной и государством. Уже в «Друзьях народа» (1894) Ленин, вслед за Плехановым, писал о необратимости разложения общины и тем самым отказался от предположения Маркса, допускавшего, что в условиях европейской революции община может выполнить прогрессивную функцию как одна из структур коммунистического общества. С этой мыслью Маркса кокетничали и народники, приспособившие ее к своему мировоззрению. Однако на практике, во время хождения в народ, им «пришлось убедиться в наивности представления о коммунистических инстинктах мужика».[304]

В связи с наслоением старых и новых форм эксплуатации Ленин писал о преимуществах буржуазного развития, которое предоставляет более благоприятные условия для политической борьбы социал-демократов, большую свободу организационной деятельности. Однако он уже тогда пришел к мысли, что в России нет сколько-нибудь значительной социальной базы для буржуазной демократии. Понимая важнейшие особенности российской социальной структуры, Ленин при определении перспектив революции исходил из будущей определяющей роли малочисленного рабочего класса, которая объяснялась уже упомянутым «нагромождением» различных форм экономического и политического развития в России, бунтарской, революционной психологией российских рабочих, полным отсутствием западной бюрократической организованности. С этой точки зрения важно и то, что, изучая историческое значение «мелкого капитализма», он сумел принять во внимание его воздействие на мышление угнетенных слоев общества, которое сыграло свою роль в формировании «рабочего социализма», пришедшего на смену народническому «крестьянскому социализму» в России начала XX в.:

«Разложение, раскрестьянивание наших крестьян и кустарей… дает фактическое доказательство верности именно социал-демократического понимания русской действительности, по которому крестьянин и кустарь представляют из себя мелкого производителя в “категорическом” значении этого слова, т. е. мелкого буржуа. Это положение можно назвать центральным пунктом теории РАБОЧЕГО СОЦИАЛИЗМА по отношению к старому крестьянскому социализму, который не понимал ни той обстановки товарного хозяйства, в которой живет этот мелкий производитель, ни капиталистического разложения его на этой почве…

Эта масса мелких деревенских эксплуататоров (“торгашей” — Т. К.) представляет страшную силу, страшную особенно тем, что они давят на трудящегося враздробь, поодиночке, что они приковывают его к себе и отнимают всякую надежду на избавление, страшную тем, что эта эксплуатация при дикости деревни, порождаемой свойственными описываемой системе низкою производительностью труда и отсутствием сношений, представляет из себя не один грабеж труда, а еще и азиатское надругательство над личностью, которое постоянно встречается в деревне. Вот если вы станете сравнивать эту действительную деревню с нашим капитализмом, — вы поймете тогда, почему социал-демократы считают прогрессивной работу нашего капитализма, когда он стягивает эти мелкие раздробленные рынки в один всероссийский рынок, когда он создает на место бездны мелких благонамеренных живоглотов кучку крупных “столпов отечества”, когда он обобществляет труд и повышает его производительность, когда он разрывает это подчинение трудящегося местным кровопийцам и создает подчинение крупному капиталу. Это подчинение является прогрессивным по сравнению с тем — несмотря на все ужасы угнетения труда, вымирания, одичания, калечения женских и детских организмов и т. д. — потому, что оно БУДИТ МЫСЛЬ РАБОЧЕГО, превращает глухое и неясное недовольство в сознательный протест, превращает раздробленный, мелкий, бессмысленный бунт в организованную классовую борьбу за освобождение всего трудящегося люда, борьбу, которая черпает свою силу из самых условий существования этого крупного капитализма и потому может безусловно рассчитывать на ВЕРНЫЙ УСПЕХ».[305]

Уже тогда Ленин связывал неизбежное утверждение «русского социализма» с Марксовым представлением о «мировой революции», изменив, однако, это представление и предположив, что возможная российская революция станет первотолчком международной революции.[306] С одной стороны, он теоретически, интеллектуально «подготовил» новою волну революций, поднявшуюся в 1905 г., а с другой стороны, как видится теперь, несомненно преувеличил всеобщий характер и глубину революционного движения, ранимость капитализма в странах центра и слабые стороны его интеграционного потенциала. Если учесть, что за полвека до этого Маркс совершил ту же «ошибку» также в чреватую революциями эпоху (названную Э. Хобсбаумом в книге «Эпоха революций» первой европейской революцией), то можно думать, что Маркс считал капиталистическую систему как таковую, с ее культурной и технической базой, пригодной для осуществления коллективистского общества. Эта «традиционная» установка побудила Ленина в «полупериферийной» России более конкретно рассмотреть те социально-политические силы и интересы, которые приводят к революционным и контрреволюционным толчкам в период революции.