У нас оно тоже было в ходу: принудительная отправка студентов (а то и преподавателей, даже профессоров) в колхозы — на посевную или уборочную — официально именовалась: «Помощь селу».
Но главным аналогом нацистской «помощи» у нас было другое, каждому советскому человеку хорошо знакомое слово: «заем».
Наглая ложь этой лицемерной замены одного слова другим заключалась не только в том, что деньги, берущиеся у нас как бы взаймы, родное наше государство не предполагало нам возвращать никогда и ни при какой погоде. Это прекрасно знали как берущие, так и дающие. Но — мало того! При этом делался вид, что деньги эти мы отдаем государству не просто добровольно, а — с радостью, испытывая при этом восторг и бурное ликование.
На этот случай (как, впрочем, и для некоторых других похожих ситуаций) у властей было припасено специальное пропагандистское клише: «В обстановке трудового и политического подъема».
На стыке этих двух сходно звучащих словечек («подъем» и «заем») и родилась у «народа-языкотворца» своя языковая формула, гораздо точнее выражающая истинное положение дел.
В какой-нибудь тесной компании кто-то вдруг возвещал гнусавым, нарочито насморочным голосом:
— Вчера в обстановке большого трудового и политического подъема сотрудники нашего учреждения подписались на заем.
В этом насморочном исполнении в словах «подъем» и «заем» — «м» звучало, как «б». И получалась, как пишут в таких случаях переводчики с разных иностранных языков, непереводимая игра слов.
Отдельные недостатки
Вопреки здравому смыслу главное, ключевое слово в этом словосочетании — не существительное, а прилагательное.
Простое русское слово «отдельные» в советском новоязе приобрело совершенно особый смысл.
Существительное, определяемое этим прилагательным, могло меняться: «отдельные факты», «отдельные негативные явления», «отдельные лица». Но прилагательное оставалось неизменным. И это было не случайно.
За этим словом стояло все мировоззрение советского человека, вся его картина вселенной.
Картина была примерно такая.
У нас — ясное солнечное утро. (Не только утро нашей родины — утро человечества.) У них — беспросветная, черная ночь. Мы уверенной поступью шагаем к светлому будущему. Они — загнивают, разлагаются, устало бредут к собственной гибели. У нас — что ни день — совершаются новые великие дела: зажигаются огни мартенов, задуваются новые домны, передовые рабочие, готовые к трудовым подвигам, становятся на стахановские (или сталинские) вахты. У них — банды ку-клукс-клана линчуют негров, язвы коррупции разъедают основы государственного механизма, голодающие безработные дрожат от холода под мостами, и даже сами хозяева жизни, богачи-капиталисты, в смертельном ужасе перед неизбежно приближающимся кризисом кончают жизнь самоубийством, выбрасываясь из окон своих небоскребов.
Однако и у нас ведь случается (порой, подчас, временами) что-то нехорошее, не вполне укладывающееся в общую картину светлого и радостного нашего бытия.
И вот тут-то и приходило нам на помощь спасительное прилагательное: «отдельные».
Вот, скажем, такое социальное явление, как взяточничество. У нас, конечно, его быть не могло. Но отдельные взяточники могли попадаться. Не было — не могло быть! — в первом в мире социалистическом государстве и проституции. Но отдельные проститутки, к сожалению, еще встречались.
В редких случаях это прилагательное применялось и для освещения каких-нибудь событий, происходивших в капиталистическом мире. Но тут оно было призвано характеризовать разные исключительные факты и обстоятельства, совершенно нетипичные для их растленной действительности.
Вот, например, какой-то западный политик неожиданно сказал про нас что-то хорошее. На советском новоязе это выражалось так: «И в самой Америке раздаются порой отдельные трезвые голоса», «Отдельные дальновидные политики Германии…»
В целом политика ФРГ дальновидной, конечно, быть не могла. Это была прерогатива советской политической системы. Но отдельные дальновидные политики могли (в виде исключения, конечно) попадаться даже и там, у них, в Германии.
Слово «отдельные» («отдельный», «отдельное», «отдельная») употреблялось, конечно, не только в этом — специфическом советском, — но и в старом, обычном своем значении. Был, например, такой сорт колбасы — «Отдельная». Но, как и многие другие колбасные изделия, он постепенно стал исчезать, появляясь на прилавках колбасных магазинов все реже и реже. И это стало превращаться уже в явление.
И вот тогда-то и возникло это комическое двустишие, метившее в причуды социалистической экономики, но одновременно поразившее и другую мишень — примелькавшееся словцо советского новояза:
А в отдельных магазинах
Нет Отдельной колбасы.
П
Партиец
Слово это сравнительно новое. Даже синоним его — прилагательное от существительного «партия» («партийный») — появился лишь в самом конце прошлого века:
► Слово партийный образовано не раньше 80—90-х гг. XIX в. В статье И.М. Николича «Неправильности в выражениях, допускаемых в современной печати» (Филол. Зап., 1878, вып. 1, с. 26) читаем: «От существительных „армия, гвардия, кавалерия, Сицилия, лилия, линия“ образуются прилагательные „армейский, гвардейский, кавалерийский, сицилийский, лилейный, линейный“, но от существительных, заимствованных из латинского языка, как то: партия, акция, фракция, конструкция и т. п., прилагательные имена не производятся. Только в исключительном значении от слова партия вместо чисто-русского „отряд“ можно образовать прилагательное „партионный“, т. е. ведущий партию (офицер)».
В течение XIX в. слово партия в разных его значениях укрепляется в русском языке, но не обрастает производными словами. В качестве относительного прилагательного, с ним связанного, употреблялись парцилярный (с 40-х годов, есть у В.Г. Белинского) или — позднее — партионный.
(В. В. Виноградов. История слов. М, 1994.С.788–789)
В начале XX века слова «партийный» «партиец» уже существовали. Но до революции и даже в первые годы советской власти они определяли принадлежность к какой-нибудь политической партии — все равно к какой. В равной мере относились они и к эсдекам, и к эсерам, и к «бекам» (большевикам), и к «мекам» (меньшевикам).
Но скоро с этим было покончено.
Впрочем, не так скоро. Даже в середине 20-х, когда в стране практически существовала уже только одна — единственная! — политическая партия, это еще приходилось доказывать, объяснять, обосновывать:
► С открытой арены политической жизни в нашей стране исчезли меньшевики, эсеры, анархисты и т. п. группы… Для успешного проведения диктатуры пролетариата победивший рабочий класс, возглавляемый нашей партией, не мог не лишить легальности эсеров, меньшевиков, анархистов (антисоветского направления) и других группировок, являвшихся враждебными самой идее диктатуры пролетариата. На легальной арене действует только РКП.
(«Известия», 1924, № 274)
Со временем, однако, все постепенно привыкли, что слово «партия» и все производные от этого слова («партийный», «партиец», «партийка») стали синонимами понятий «коммунистическая партия», «коммунист», «коммунистка».
Впрочем, как я уже отмечал, некоторые оттенки сохранялись еще долго.
Борис Слуцкий, например, однажды в разговоре, когда речь зашла об Александре Межирове (в связи с его знаменитым стихотворением «Коммунисты, вперед!»), счел нужным отметить:
