В академическом (четырехтомном) «Словаре русского языка» на первом месте — состояние высшей удовлетворенности жизнью, чувство глубокого довольства и радости, испытываемое кем-либо. На втором — успех, удача. Счастье в игре. Военное счастье. На третьем — хорошо, удачно; в значении сказуемого: «Да! Счастье, у кого есть этакий сынок!» (Грибоедов. Горе от ума.) И только на четвертом месте — и то с пометкой «просторечие» — то, что у Даля идет на первом: удача, доля, судьба.

Но и у Даля, и в современном словаре, составленном через полтора столетия после Даля, счастье — независимо от того, идет ли речь об удаче в карточной игре, в любви, в семейных отношениях или служебных, карьерных, — подразумевает личную удачу, личный успех. Или такое же личное, сугубо индивидуальное состояние физического или душевного довольства.

В официальном советском новоязе слово это — как правило — употреблялось в ином значении и в совершенно иных словосочетаниях. Чаще всего, например, так: Борец за народное счастье.

Если же речь, случалось, заходила о личном счастье, то это, во-первых, особо подчеркивалось эпитетом, а во-вторых, обретало презрительный, а то и прямо осуждающий характер:

В обычном же официальном словоупотреблении слово «счастье» стало обозначением некоего постоянного состояния общества. Разумеется, только нашего, советского, социалистического общества. И даже когда говорилось о счастье советского человека, имелся при этом в виду не конкретный какой-нибудь советский человек, а советский человек вообще, который счастлив (должен быть счастлив!) уже по одному тому, что он советский, что ему выпало счастье родиться и жить в советской стране. («Читайте! Завидуйте! Я гражданин Советского Союза!»)

Об этом счастье ему каждое утро пели в песнях («Здравствуй, страна героев! Страна мечтателей, страна ученых…»; «Только в нашей стране дети брови не хмурят. Только в нашей стране песни радуют слух…»; «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!»).

Об этом выпавшем ему счастье (в противоположность тем, кто имел несчастье родиться и жить в мире капитала) ему твердила каждодневная газета:

Это, конечно, пародия. Но так ли уж сильно отличается она от того, что мы читали в советские времена каждое утро в каждой газете? Ведь пародируется здесь не частность, а главный принцип советской печати, советской информационной политики.

В личной, частной жизни советского человека порой случались, конечно, кое-какие неприятности. Но они не могли разрушить ту общую атмосферу счастья, которая царила в стране в целом.

Тоже — пародия. Но тоже не слишком отличающаяся от пародируемого текста.

Среди множества бодрых, ликующих песен, прославляющих счастье жить в самой прекрасной, самой свободной и самой процветающей стране мира, была еще такая:

В следующем куплете сообщалось, что на газонах того же Центрального парка «даже старые клены в цвету» и что «можно быть очень важным ученым и играть с пионером в лапту». Далее следовал тот же припев:

Едва только эта песня явилась на свет, родилась озорная, можно даже сказать — хулиганская пародия на нее:

Все эти пародии сочиняли, конечно, интеллигенты. Но и народ тоже вполне недвусмысленно выразил свое отношение к этому советскому идеологическому штампу.

Такой, например, частушкой:

В середине 60-х в Уголовный кодекс РСФСР были включены три новые статьи: 190-1, 190-2 и 190-3.

Зачем понадобились две из них («Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный строй» и «Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок»), не составляло никакой загадки. То было время возникновения и бурного распространения самиздата. Возникло и с каждым днем набирало все большую силу правозащитное движение. Да и вообще советские люди слегка «пораспустились», стали более свободно болтать. А некоторые наглецы даже стали выходить на центральные площади столицы с разными плакатами, требующими то соблюдения норм советской Конституции, то вывода наших войск из Чехословакии, то еще чего-нибудь.